Время-память, 1990-2010. Израиль: заметки о людях, книгах, театре - [55]

Вернувшись в гостиницу поздно вечером, он долго не мог уснуть и все рассказывал, «какой замечательный человек Толя» и «какая чудесная женщина его жена Таня». Он говорил: «Удивительно, что есть еще люди до такой степени способные на сочувствие и соучастие…»

6

Алексин был избыточно доброжелателен и дружелюбен. Сначала эта «избыточность» удивляла, но со временем, когда ты к ней привыкал и понимал, что это не поза, не притворство, а естественное и вполне искреннее состояние, тогда помимо твоей воли, порой неожиданно, ты открывал и себя навстречу ему. Сначала собеседника смущали комплименты, которые Алексин щедро отпускал знакомым и незнакомым людям, умудряясь даже у заведомого подонка отыскивать привлекательные стороны. Но потом, завороженный его речью, собеседник вдруг как бы включался в светлую ауру алексинского мироощущения и сам старался соответствовать ситуации. В то же время его оценки были чрезвычайно точны и актуальны, но их определенность и выразительность, спрятанные за детским удивлением подслеповатого взгляда, не сразу бросались в глаза.

Книги Алексина очень похожи на него самого, а этот психологический феномен, если вдуматься, далеко не самоочевиден в писательском творчестве. На первый взгляд, его воспоминания «Перелистывая годы» — вполне благодушны, почти наивны. Эту иллюзию умело поддерживает и сам Алексин. Более того, он искренне верит в это. Книга вполне интеллигентная — в том смысле, что в ней напрочь отсутствует какое-либо сведение счетов с коллегами, со знакомыми и незнакомыми людьми. В мемуарной литературе такое, к сожалению, встретишь не часто.

Но когда речь заходит об «антиподах» — сталинских соколах прошлой и нынешней поры, — ни о какой «благости», разумеется, речи нет. Повествование становится ироничным и жестким.

Великолепны детские воспоминания писателя о дачных встречах с «приветливыми и милыми людьми» Николаем Ивановичем Ежовым и Генрихом Григорьевичем Ягодой… Ярко и выпукло звучит в книге другое воспоминание из детства: два публичных выступления мальчика Толи Гобермана с чтением стихов — одно в присутствии поэта Маршака, а другое — наркома Кагановича. Замечательное мастерство контрастного изображения!

Анатолий Алексин пристрастен к своим современникам. А как же иначе! Беспристрастная проза — не более чем учебник по бухучету.

7

За годы жизни в Израиле Алексин издал в Иерусалиме и Тель-Авиве несколько книг прозы: роман «Сага о Певзнерах» (1995), сборники повестей и рассказов «Смертный грех» (1995) и «Ночной обыск» (1996), уже упомянутую книгу воспоминаний «Перелистывая годы» (1997). А в новом веке, после 2000-го, его книги «вернулись» в Россию: столичное издательство «Терра» переиздало книгу воспоминаний, в Нижнем Новгороде вышел сборник повестей и рассказов и, наконец, — диво дивное по тем еще скудноватым временам! — «Терра» печатает пятитомное собрание, а «Центрополиграф» — и 9-томное. А потом еще и еще… И все это, заметьте, выходит в коммерческих издательствах, жестко соблюдающих «принципы чистогана» и с высокой колокольни плюющих на «старые заслуги» и советскую конъюнктуру!

Впрочем, Алексин и не уходил из российской литературы. Он постоянно говорил об этом не только в публичных выступлениях, но и в своих письмах в Москву: «Не имеет никакого значения, где находится рабочий писательский стол».

Как бы там ни кликушествовали нынешние борцы за чистоту писательских рядов, Алексин продолжает лучшие творческие традиции, выработанные мастерами литературы в советские времена. Он всегда с болью и возмущением говорил о тех, кто «называет „совковой“ литературу той поры, когда творили Твардовский, Трифонов, Василий Гроссман, Окуджава, Астафьев, Искандер, Левитанский, Самойлов, Айтматов, Маршак, Чуковский, такой драматург и прозаик, как Леонид Зорин, такой писатель и защитник прав людских, как Лев Разгон, и Даниил Гранин, и Лев Кассиль, и Маканин, и Битов, и Евтушенко, и Андроников, и Ахмадулина, и Вознесенский, и Домбровский, и Рыбаков, и Борис Васильев, и Олег Чухонцев, и Юрий Казаков, и Александр Володин». И продолжал: «Пусть простят все те мастера, имен которых я не назвал, а таких, к великой радости, еще очень много. Но если это литература „совковая“, тогда литература Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Грибоедова, Тютчева — „николаевская“? Ведь они, гении, тоже творили во времена… диктаторские. Но в том-то и дело, что большая литература никогда не „действовала“ в согласии с реакционными режимами, всегда вопреки им».

Честно говоря, трудно было предположить загодя, что Алексин со своими негромкими книгами вернется к публике XXI века, снова станет востребованным и читаемым. Отсутствие нарочитой дидактики, вопреки расхожему мнению, отнюдь не свойственной лучшим писателям «советского периода», диалогичность рассказа, благодушие, а иногда и наивность автора в его вере в торжество справедливости — все это, как оказалось, непреодолимо манит ностальгирующего читателя, заваленного тошнотворным «трэшем» и глуповатым «фэнтези», еще более бессмысленными и беспощадными, чем матерый соцреализм минувших десятилетий.

Список, представленный Алексиным, каждый, разумеется, волен сократить или дополнить. Однако большинство читателей и почитателей российской литературы, вероятно, все же поставят в нем отдельной строкой имя автора популярнейших книг, на которых выросло не одно поколение россиян: «Мой брат играет на кларнете» и «Безумная Евдокия», «Поздний ребенок» и «Третий в пятом ряду», «Действующие лица и исполнители» и многие другие.