Время-память, 1990-2010. Израиль: заметки о людях, книгах, театре - [56]

Мудрый Лев Разгон очень точно «очертил» обаяние алексинской прозы: «Анатолий Алексин, как правило, воздерживается от тяжко-окончательной оценки даже тех, кому после его детального нравственного исследования можно было бы поставить диагноз: злокачественно, неизлечимо. Писатель предоставляет право ставить моральные диагнозы читателям, потому что полностью доверяет их умению не только отличать добро от зла, но и устанавливать „степень виновности“». И дело не в том, нужны ли вообще всякие «моральные диагнозы», — для писателей поколения Разгона и Алексина, для их прежних и сегодняшних читателей такого вопроса не существует вовсе. Дело в «полном доверии», абсолютно искреннем, — особенно ценном сегодня, когда читатель успел привыкнуть к тому, что он на самом деле «электорат», что его «держат за лоха» и «вправляют мозги». Поэтому книги Алексина пережили все, что можно было пережить в прошлом веке: разруху, культ, «оттепель», волюнтаризм, «застой», они пережили все передряги 90-х и пришли в новые, как вдруг выяснилось, столь же неуютные времена. И остались с нами.

Потерянный континент

Александр Фильцер. Еврейский народ жив!

1

Осенью 1977 года Александр Фильцер, наконец, осуществил свою давнюю мечту, развесив по стенам своей квартиры в Измаилове два-три десятка картин еврейских художников, что и стало основой едва ли не единственного в Москве постоянно действующего подпольного Музея современного искусства. Казалось, сама судьба распорядилась, чтобы именно Фильцер реализовал этот совершенно безумный проект (конец семидесятых! апофеоз эпохи застоя! раздавленная бульдозерами выставка художников-нонконформистов в Битцевском парке!): среди «женской части» его семьи имелись художники, и даже известный скульптор Хаим (Ефим Исакович) Масбаум приходился ему родственником. Вот он-то и свел начинающего коллекционера с еврейскими мастерами старшего поколения Гершем Ингером, Менделем Горшманом и другими замечательными людьми. Вскоре Фильцер познакомился с художниками Меером Аксельродом, Гершоном Кравцовым и Виктором Элькониным, побывал у Льва Саксонова и Шаи Бронштейна.

«После долгих раздумий, не в первый и не во второй год работы, — пишет Фильцер, — у нас сложились определенные правила формирования музейной коллекции. Идеология нашей интересной, но и опасной затеи сводились к одной короткой фразе: „Ам Исраэль хай“ — „Народ Исраэля жив!“ Мы хотели показывать произведения живущих в Союзе авторов. Если художник считал себя евреем, он мог выставить свои работы. Правда, при непременном условии, что тематика его произведений должна быть еврейской».

Таким образом, Фильцер и его коллеги считали критерием еврейскости происхождение художника (возможно, мнимое: «считал себя евреем»), а также тематику произведения.

Еще проще, по Фильцеру: «Еврейское искусство — это работы еврейских художников на еврейскую тематику».

Фильцер и его окружение определили промежуток времени, который преимущественно должен их интересовать, а также несколько тем и сюжетов, которые можно было бы считать еврейскими в последней четверти XX века после нескольких десятилетий большевистской политики «выжженной земли» по отношению к еврейской культуре:

1) Тора, Талмуд, еврейская традиция и история;

2) народные песни, сказки, вообще, фольклор;

3) иллюстрации к произведениям классиков еврейской литературы на идиш, а также современных писателей на идиш или даже на русском, если они о евреях;

4) еврейские портреты, натюрморты, экслибрисы, театральные декорации, костюмы;

5) все, что связано с Катастрофой…

Фильцер отмечает: почти все, как в изобразительном и прикладном искусстве всех народов. За исключением, Катастрофы, конечно, как феномена, обладающего совершенно определенной спецификой. И еще. «Из изобразительного ряда практически исчез, обычно присутствующий в работах художников предшествующего периода пейзаж. Нет у нас теперь ни шумных базаров, ни маленьких лавочек, ни кривых улочек, ни живописных местечек, ни украшающих их деревянных или каменных батей-кнессет (синагог — Л.Г.). А вместо многолюдных живых общин остались пока еще разбросанные по разным отдаленным окраинам и медленно тонущие в океане времени кладбища».

* * *

В измайловскую квартиру-музей Фильцера я попал случайно — в 1989 или 1990 году. Меня пригласил Олег Фирер, художник из Красноярска, картины которого, среди прочих, находились в коллекции музея. Сегодня Олег живет в Израиле и вместе с другими израильскими мастерами участвует в проектах Фильцера. Экспозиция музея произвела на меня заметное впечатление и открыла передо мной проблему, о которой прежде я никогда не задумывался… Впоследствии, уже в середине 90-х, мне пришлось более детально заняться феноменом еврейского изобразительного после знакомства и возникшей дружбой с художником и писателем-эссеистом Славой Полищуком, ныне живущим в Нью-Йорке. И особенно — в период моей работы в «Сохнуте» с Диной Рубиной и ее мужем, замечательным израильским художником Борисом Карафеловым, организаторами нескольких семинаров по проблемам современного изобразительного искусства с участием российских и израильских мастеров и искусствоведов. (Кстати, Слава и Борис по сей день участвуют в проектах Фильцера).