Расписывались мы в одном из райцентров. Тогда пиком вычурности тамошнего отдела ЗАГСА была церемония с факелом в руке. Пока церемониймейстер читала избитые стишки о браке, любви и супружеской верности, я держал в одной руке факел, в чаше которого слегка потрескивало сухое горючее. Рафинадный кубик через высокие борта факельной чаши народу не виден, только колеблющееся пламя. Вроде все достойно, по-своему интересно и даже символично: мы вместе зажгли вестальный огонь, и теперь я берегу и поддерживаю его, как должен беречь и поддерживать в дальнейшем всю последующую жизнь. Какой глубокий смысл! Только отчего-то в тот момент я глянул на себя со стороны и похолодел: как нелепо я выглядел, мне бы внимательно слушать церемониймейстера, вникать в суть пространного высокопарного текста, а я думал только о том, куда бы засунуть гребаный факел, который только отвлекал меня от происходящего. К тому же быстро разгоревшееся сухое горючее начало бурно потрескивать и сыпать во все стороны искрами, обжигая мелкими угольками мою руку, грозя точечно прожечь свадебный костюм. Заберите его скорее! — оттянул я подальше от себя держащую факел руку.
Помощник церемониймейстера вскоре пришел мне на помощь и забрал злополучный факел, но праздничное настроение было испорчено, и я, словно спустившись с ганимедовых высот на землю, ужаснулся всей нелепости происходящего.
Наверняка потом мы с Лидой вручили друг другу кольца, поцеловались, выслушали наставления родителей и поздравления друзей, но из всего того светлого в моей памяти ничего не сохранилось, день росписи отложился только ослепительно горящим факелом, который разбрасывал пугающие искры в разные стороны…
Мне бы, искренне верящему в символы, покумекать сразу: не был ли тот фейерверк знаком свыше? Что же ты делаешь, дружище? Шагнул вперед — притормози, пораскинь мозгами, но нет, ты идешь дальше, быстрее, быстрее, быстрее, ускоряясь, чтобы только, не дай боже, не споткнуться, не остановиться, лишний раз не з а д у м а т ь с я.
«Прочь скверные мысли! Склоняюсь перед предназначением, принимаю судьбу такой, какова она есть!» Но факел, искры…
«Мы же тебя предупреждали, мы же тебя предостерегали!»
Сколько раз уже спотыкался, запинался, останавливался — а ни к чему, что знак тебе был дан еще в начале супружеской жизни, но ты, как упрямый осел, игнорировал его, не придавая никакого значения. Но вот в конце концов финал настал — всему когда-то приходит конец. Наверное, это должно утешить. По крайней мере, не очень расстраивать, ведь ты знал, что в финале всего тебя встретит финишная черта. Просто у тебя она пришла чуть раньше. К лучшему это или нет, я еще не понял. Осознавал только, что конец света с уходом Лиды не наступил, я еще жив, мир для меня не рухнул.
«Нет, каково: все зависит от тебя!» — вспомнил я опять записку Лиды. Как патетично, как издевательски напыщенно, с претензией! Да ну ее к черту!
Я поднялся с пола, включил на полную катушку двухкассетник и попытался забыться в бешеных ритмах «Звездочета». Дио выкладывался на все сто, Ричи Блэкмор был неподражаем. Мелодия быстро пронизала меня и на некоторое время заставила обо всем забыть.
Нет, я еще не сдался, не умер, на мне еще рано ставить крест!
Я сгреб с пола фантики от «Love is…», скомкал их, отнес на кухню и выбросил в мусорное ведро — место им теперь на помойке!
Вечером заглянула соседка, Анна Павловна. Она видела, как выезжала Лида, как выносила вещи, телевизор, последней вынесла кошку.
«Я вообще не понимаю, что вас связывало», — обронила она походя и сразу же предложила по-соседски выпить.
По-соседски мы выпивали частенько: иногда в праздники, иногда и без повода. Когда живешь через стену, в одном крыле, с общей дверью, общим тамбуром, невольно становишься соучастником всего происходящего и по ту сторону стены. На твоих глазах растут соседские дети, ссорятся и мирятся супружеские пары, несут к вам по-соседски все свои боли и радости, становясь, по сути, твоей второй семьей, особенно, если ты живешь с ними целую вечность.
— Ну что? — выжидательно пытала соседка. — У меня есть рябиновая настоечка.
С настоечками Павловны я знаком не понаслышке. На них в свое время крепко подсел ее умерший муж. Он, собственно, от чрезмерного их употребления в сорок шесть и сгинул. Сгорел, можно сказать, на глазах. На наших глазах. Пять лет как уже.
Я хорошо его помнил: сосед частенько был навеселе, любил жизнь. А Анна Павловна после его смерти искать никого не стала — нужно было поставить на ноги троих родившихся в браке детей. Двое теперь — Елена и Александр — в Москве, младшенькая, Татьяна, на выходные прибегала к Анне Павловне, а так, на буднях, жила у бабушки в частном доме на окраине города, там же и в школу ходила. Школу менять сама не захотела: в этой школе ей нравились и учителя, и друзья.
— Ну так что? — продолжала настаивать соседка.
— Вы, Анна Павловна, кого хочешь уговорите. Нажарю картошки, — сдался я.
— А я принесу на закуску помидоров.
— Вот и отлично.
— Может, начистим картошки вместе? Будет быстрее.
Я не возражал.
— Тогда давай картошку.
Я набрал в таз холодной воды для очищенной картошки, протянул Анне Павловне нож.
