— Павловна, — с трудом шевеля языком, произнес я, — не соблазняйте меня, пожалуйста.
Мне не хотелось расстраивать искреннюю и добрую ко мне женщину.
— Я не готов, не обижайтесь, может, как-нибудь в другой раз?
Павловна выпустила меня из объятий, но блеск в ее глазах не потускнел.
— Уверен? Может, все-таки чуть позже я зайду?
— Павловна! — протянул я умоляюще.
— Ладно, ладно, больше не пристаю, — хихикнула, сощурив глаза, Анна Павловна и наконец оставила меня в покое. — Если захочешь продолжения, приходи, наши двери, сам знаешь, для тебя всегда открыты.
Анна Павловна не лгала: наши двери тоже оставались для семьи Бурылевых открытыми, мы строго следили лишь за тем, чтобы всегда закрытой была только общая дверь тамбура. Держать ли теперь мне свою дверь открытой — большой вопрос. Может, проще переспать с Павловной и остудить? Вряд ли она успокоится. Жить одному с ней по-соседству — что курить, сидя на пороховой бочке. Сегодня Павловна вроде отстала, но что завтра будет?
Утро встретило меня ярким морозным солнцем. Окна на ночь я не зашторил, поэтому свет весело играл в каждом дальнем уголке спальни, поднимая настроение. Батареи тоже хорошо прогрелись, так что сегодня я мог даже слегка откинуть теплое ватное одеяло и еще немного понежиться — спешить было некуда, у меня вся жизнь впереди.
Какая это благодать: не следить за временем! Я всегда мечтал вставать с постели, когда хочется встать, есть, когда проголодаешься, ложиться спать, когда слипаются глаза. Эта возможность — одна из граней свободы, одна из сторон счастья. Сегодняшнее утро доказывало мне, что счастье существует, люди порой просто не замечают его, в повседневной суете оно ускользает от их взора, а может даже, нарочно прячется. Перефразируя другое высказывание: счастье не терпит суеты.
Я протянул руку за книжкой. В коем-то веке начитаюсь досыта. Как в отрочестве, когда интересный четырехсотстраничный роман я мог взапой прочитать за неполный день. Пообедать я мог сходить к родителям. Они только обрадуются — я не был у них больше недели. Заодно и воды наберу — в наш дом воду не давали уже дня три. В соседней девятиэтажке насосы вообще полетели, все бегают с ведрами в частный сектор, что неподалеку, там еще сохранились уличные колонки. Но у родителей вода с другой ветки и она вкуснее. Когда вода была по выходным, мы с Лидой набирали все емкости, даже ванну, чтобы сливать в туалете. Дожились, можно сказать. Когда еще жила бабушка, в доме вода лилась рекой и была даже горячая. Мама всегда водила меня маленького на выходные к бабушке: постирать мелкие вещи, меня помыть и самой выкупаться (отцу было проще: он мылся на заводе). В перестройку подачу воды сократили до двух дней в неделю и то утром, и они стали регулярно запасаться водой и мыться, грея воду на газу. Спасибо, хоть газ еще не отключили и электричество (лифт, правда, почил вместе с Союзом, старики с верхних этажей стали обмениваться квартирами с молодежью с нижних, а то и просто съезжать с насиженных мест — ни сил, ни здоровья в старости не хватит день-деньской пешком опускаться и подниматься на седьмой или девятый этаж). Мы жили на пятом, пару ведер воды еще могли поднять.
Насытившись чтением, я поднялся, прибрал кровать, умылся, побрился. Состояние духа было как никогда приподнятое. Я ничуть не расстроен случившимся. Значит, так угодно судьбе. Во что еще верить в эпоху передряг (я чуть не подумал «перемен», но «передряг», нашел, будет точнее)?
Я оделся, взял ведро и, закрыв за собой дверь квартиры, неторопливо спустился вниз.
Было не ниже пяти мороза, не порошило, на почерневших ветвях кое-где сидели стайки воробьев, оглушительно трещали; по-соседству желтопузые синицы склевывали остатки рябины, в детском саду галдела детвора, во дворах носились с санками, играли в снежки.
Мать радостно дотянулась до моей щеки, поцеловала.
— Разувайся, я уже разогрела.
Отец сидел на кухне, тоже мне обрадовался, крепко пожал руку. Он никогда не скрывал, как сильно любит меня. За то, что я мог постоять за себя и никому не давал в обиду, что сызмальства был пытлив и способен к наукам, что смог поступить в институт, успешно закончить его, не испугался военной службы, не ударил лицом в грязь и на гражданке.
Мой отец всю жизнь проработал рабочим на заводе, окончил только среднюю школу, и я для него, как мне казалось, стал воплощением собственной неосуществленной мечты подняться выше всего, что его окружало, работать головой, а не руками, хотя и тех, кто умел работать руками профессионально, тоже уважал (отцовское преклонение перед мастерством передалось и мне). И именно отец первым обучил меня держать в руке топор, строгать рубанком, орудовать стамеской, класть кирпич, не бояться никакой черновой работы.
Мать налила борща и мне. Я обожал мамин борщ, всегда уписывал его за обе щеки, она любила колдовать над блюдами. Я перенял от нее эту любовь. Нет большего удовольствия, чем колдовать на кухне. Готовя, я словно становился алхимиком, превращающим металлы в золото.
Отец быстро вычерпал свою тарелку, я никогда за едой не спешил, но может, у отца сказывалось тяжелое послевоенное детство: он у нас из детдомовских, родни не знал, но не опаскудился, сволочью не вырос, к людям ни доверия, ни уважения не потерял, за это я его тоже уважал.
