"Врата сокровищницы своей отворяю..." - [13]

Однако каждый видит и показывает по-своему.

Янка Купала — с обязательной дистанции, истори­ческой, романтической («Гусляр», «Бондаровна», «Она и я»).

Якуб Колас, наоборот, так приближает к себе и к читателю сам быт крестьянина, все его хлопоты и всякую его радость, что и далекое становится близким, согревается живым человеческим теплом. И тогда «низкое» становится высоким, поэтичным, духовно просветленным.

А Максим Богданович еще и самой формой стихо­творения, поэмы, заботливо культурной и в то же время живой, новой (потому что сама попытка на белорусском, на «мужичьем» языке так «культурно» писать нова­торство), подчеркивает духовную глубину, содержатель­ность, богатство того жизненного материала, с которым он имел дело.

Максим Горецкий тоже по-своему выявляет, раскры­вает духовную содержательность жизни белорусского крестьянина. И в разных произведениях по-разному. Однако делает это настойчиво — всю свою творческую жизнь.

Странно, неожиданно и интересно, что ранний Горец­кий ищет и показывает духовную глубину жизни крестьянина в том, что, кажется, противостоит духов­ности — в предрассудках, в темных преданиях деревен­ской жизни и т.д. «Потайное», «таинственное» — чрез­вычайно притягательное для молодого Горецкого слово и понятие, когда он пишет о деревне, крестьянине.

Уже Богушевич показал белорусской литературе этот, такой путь: не обходить вниманием всю реальную и жестокую правду жизни ограбленного панами и историей белорусского крестьянина, уметь в «бедности» увидеть «богатство» — духовное, нравственное.

И тем более тогда, когда на дворе уже XX столетие, когда белорусская литература смело начинает подклю­чаться к человековедческому опыту Гоголя, Достоевско­го, Толстого, да еще молодая, к тому же смелая уверенность сына деревни в том, что он знает о крестья­нине и такое, чего литература не замечала, что обходила или не так видела...

Из рассказа в рассказ Максима Горецкого в 1912—1914 годы переходит мотив «потайного». Что же кажет­ся мужику «потайным», что привлекает его внимание фантазию, рождая страх, но и чувства куда более высокие?.. И почему так внимательно и даже с восхищением фиксирует всякую «дьявольщину» лирически настроен­ный, глубоко начитанный студент — персонаж, за кото­рым легко узнается автор?

Может быть, потому только, что все это «народное», что в этом — «родные корни», «свое», «близкое»? Темнота, «дьявольщина», но ведь наша, белорусская!

Слишком хорошо знает, видел, на себе ощутил Мак­сим Горецкий весь идиотизм безграмотной, пьяной жизни, чтобы идеализировать ее. Ему как раз иное характерно — практическое просветительство, которым крестьянский сын хотел бы отблагодарить деревню, пославшую его «вперед», «в науку».

И вместе с тем — такая поэтизация «потайного», за которым нередко — обыкновенный предрассудок. Как это понять, объяснить?

В драме «Антон» крестьянин Кузьма рассказывает о своем споре со старым попом:

«Кузьма. Я возил его на своих лошадях, если нужно было. Выпьем, бывало, мы — любил, пухом ему зем­ля,— едем и толкуем: «Скажите вы мне, батюшка,— начинаю,— правда ли это, что мертвецы по ночам бродят, чаровники... то бишь... Возможно ли, правда ли это?» Рассмеется он: «Гу-гу, гу...— басовитый был,— недопека ты, брат Кузьма! Пекли тебя, да недопекли... И зачем тебе это знать? Хлеба, что ли, детям твоим от этого прибавится? Если я, отец твой духовный, боюсь и ужасаюсь знать все, тем более тебе, мужику, это не нужно... Гу-гу-гу... Недопека ты, Кузьма!» Умный поп был, хотя и пил. Нынешний больше молчит, кто его знает, что в голове у него, не потрафишь ему и слова сказать, из разговора ничего не поймешь... А покойный умный был, ой умный! Никогда не скажет ничего лиш­него... А то нашего брата так и тянет разузнать хоть что-нибудь о вере или черных книгах. Они знают, все знают, а мужику не скажут...»

«Хлеба, что ли, детям твоим от этого прибавит­ься»— странными кажутся старому батюшке мысли и вопросы крестьянина. В рассказе «Родные корни» сту­дент Архип, наслушавшись разных деревенских исто­рий, «потайных» и «необъяснимых», размышляет не столько над природой тех самых событий и историй, сколько опять же о том, каков склад мышления крестья­нина, мужика. Кажется, о хлебе крестьянину думать бы да о чем-то более «практическом», так нет же, интересы и фантазия его вон на что замахиваются!

«И что удивительно: пусть бы люди деликатные, чуткие, не замученные тяжким трудом, пусть бы они бились над этим, так нет же, народ простой, народ, которого обозвали «темным», почему он, этот серый, однообразный народ, по глухим углам, в лесах своих, среди болот и пней, почему он мучился и мучится той же болезнью».

Сколько на свете фольклорных преданий и (на их основе) литературных произведений о том, как человек отдает черту душу, чтобы получить взамен деньги, богатство, власть, новую молодость, любовь...

Максим Горецкий, всматриваясь в белорусского крестьянина (вблизи всматриваясь, но и сквозь человековедческое «увеличительное стекло» произведений, героев Гоголя и Достоевского тоже), открывает белорус­ской литературе совершенно иную, новую правду народ­ной жизни и человеческого поведения.