"Врата сокровищницы своей отворяю..." - [11]

Звучит это немного ревниво: вы, ваши литературы вон как далеко и глубоко в душе человека, народа своего ищут и находят истоки и мотивы поведения, конфлик­тов, кризисов! На такой почве, на такой основе можно и насущное решать, не упрощая. А нашей молодой литературе то и дело «углубления» еще нужно осущест­вить, не ограничивая себя нуждами одного дня. И «что делать?», и «новый человек» — все это важно, нужно. Однако молодой литературе при этом нельзя забывать о всей глубине истории и о человеческой сложности...

И тогда появляется еще один оппонент, кажется, главный — его автор тем не менее не называет, а лишь имеет в виду.

Тот оппонент, с которым полемизирует в своих первых статьях 1913—1914 гг. или который вдруг возникает немного позднее — во фронтовых записках: «Шел на батарею и дорогой думал: придет ли то время, когда не будет империализма, национального угнетения, богатых и бедных, сытых и голодных, теплых и замерзших, не будет солдат, военной службы, войны? Когда же наступит этот золотой век? Эх, ветер, ветер! Зябко, браток, жить на свете! Зачем и почто кормим мы тут «зверей»? Проклятые козявки, на кой дьявол создала вас «разумная» природа? Наивный вопрос! И Лебедев — козявка, и я — козявка, и все мы — козяв­ки. И те наши рьяные «сознательные» белорусы, кото­рые всегда выговаривали мне за подобные рассуждения, мол, это слабость духа, она неприемлема для настоящего возрожденца-революционера, и они тоже — козявки...».

В подчеркнутых нами словах отчетливо звучит инто­нация пылких споров с «сознательными» белорусами — и именно об углублении в «проклятые вопросы» челове­ческого существования.

Именно «своим», белорусским «демократам», «публицистам» направляет «белорусский автор» эти вот свои слова-убеждения:

«В мировой литературе произведения, в которых указывались какому-то одному обществу новые пути жизни, новые цели, такие произведения чаще всего раньше срока, скоро забываются новыми поколениями. Однако значение этих произведений, что говорить, громадное, и если в них вплести общечеловеческие вопросы. они не скоро канут в Лету.

Московский демократ. К чему вы это?

Белорусский автор. Да так... между прочим...»

«Между прочим» реплика в сторону оппонентов неназванных, но ради них и разговор этот начат.

В статье «Мысли и размышления» Максим Горецкий эти же мысли формулирует уже как призыв к самой литературе белорусской:

«...А куда же идти в творчестве нашим писателям?

Путь художественный? Путь полезный — жизнен­ный? Писать жизнь, как она есть? Показать, какой она могла бы быть? Какой должна быть?

Уж не художественная ли правдивость — наилуч­шая дорога литературы нашей?

И не довольно ли осыпаться разноцветным конфетти из стишочков, мелких зарисовок.

Не пора ли нашим писателям написать нечто покруп­нее?

...Прозу, прозу, добротную, художественную прозу белорусскую дайте нам!

Чтобы на столе у нас рядом с толстой книжкой стихотворений «Шляхам жыцця» лежала бы не тонь­ше книжка прекрасной прозы».

***

Так какого крестьянина, белоруса, челове­ка открывает себе и миру Максим Горецкий, создавая свои рассказы?

Не будем много говорить о ласковости и любви к людям из народа, столь свойственных белорусской революционно-демократической литературе начала XX столетия, а затем — советским писателям 20—30-х гг., продолжающим ту же традицию,— таким, как Кузьма Чорный. Это чувство всегда господствует и в произведе­ниях Максима Горецкого. Видит он «своего крестьяни­на» во всей реальности его состояния, быта, со всем тем вековым, привычным и неустроенным, что характе­ризовало небогатую Богатьковку, белорусские деревни.

Зарисовки «Невестки ссорятся», «Глупая голова», «Злость», рассказ «Зима» — типичный пример «худо­жественной корреспонденции» в адрес нового читателя, новой белорусской литературы, с молчаливым горьким вопросом: «Разве у вас не так было, есть?»

С горечью сына той же, такой же деревни пишет автор о бедной, безграмотной, неинтересной, с пьян­ками, сварами жизни.

«— Где же нож? — спросила молодая невестка у старшей и, прислонившись к столу, взяла краюху хлеба.

«Жрут как не в себя,— подумала старшая невест­ка,— детей моих объедают».

И сказала брехливым голосом:

— Ножиху пошел искать... Свадьба будет.

Молодая обиделась.

— Собачий твой язык! Что ты говоришь, что собака лает — одно и то же! — заругалась она так, как ругают­ся старые бабы.

— Ай да сыплешь! — удивилась старшая.— Ай да сыплешь, чтоб тебе язык чирьями обсыпало».

Дочь писателя Галина Максимовна вспоминает, как в Богатьковке (уже в 1936 г.) девчата и она разозлили чем-то соседку «старуху Домну», и та показала всей улице, «как ругаются старые бабы».

Отец (потом она заметила) вышел из хаты, чтобы пожурить свою уже довольно взрослую дочь, но услы­шал, как мастерски баба сыплет проклятия, как плетет и переплетает их — не вынесла душа жителя деревни и писателя: выхватил книжечку и, затаившись за сараем, стал записывать проклятия, сыпавшиеся на голову его любимой дочери...

Не только с горечью, но и «со вкусом» слушает и пишет, передает многое из жизни, из нравов старой белорусской деревни Максим Горецкий. Потому что знает он своих людей — и таких, и эдаких. Потому что вдруг сверкнет скупое солнышко, и неожиданными красками вспыхнет недавно серый, печальный пейзаж... Как в этом вот рассказе — «Зима». Живут люди черт знает как: дети, куры, свиньи, канитель, свары бесконеч­ные, работа, хлопоты — то и дело потасовки в хате.