Возмездие - [23]

Родители нередко устраивались на лавочке под кустом сирени — говорили о чем-то, иногда смеялись…

Сейчас у забора распускал первые листочки крыжовник — его густо растущие кусты давали щедрый урожай, и какое изысканное из него получалось варенье! Чудо, а не десерт! Соседи часто интересовались рецептом, да только все равно ни у кого не получалось повторить вкус того варенья. Выходило оно неплохим, причем, весьма и весьма — мама улыбалась, когда приносили на пробу, но все же… не хватало упругости ягодам — чтобы лопались на языке, выпуская кисло-сладкий сок. И немудрено — ленились ведь сделать все тщательно. Мама же, перебирая бусинки крыжовника, всегда отделяла перезрелые, а те, что оставались в ведерке — зеленоватые, тугие, после фаршировала кусочком грецкого ореха. Забракованным ягодам применение находилось быстро — они все оседали в наших с папой животах. Мама же, посмеивалась только, и ловко нашпиговывала орехами крыжовник. Ягоду за ягодой. Кропотливая это была работа — из крупного ведра собранных плодов получалось две-три небольшие баночки варенья. Зато, какое оно было на вкус — неповторимое. И радостно было открыть лакомство суровой зимой, когда за окном воет и стонет ветер. Трепетно было переливать его в стеклянную пиалу и подавать к душистому чаю, приправленному специями. И пусть много в кладовке хранилось заготовок: закатанные помидоры, хрустящие огурцы — все как один пупырчатые, размером с мизинец; нарезанные кружочками кабачки, соте из баклажанов, сладковато-острое лечо, закупоренные банки с черешней, вишней… то же варенье — смородиновое, клубничное… но, все равно не было ничего вкусней того — крыжовникового. Наверное, потому, что те вечера — пока сортировали, чистили, мыли, фаршировали — были уютными, семейными, теплыми, как мягчайшая кошачья шерстка. И вкус у варенья получался особенный, ни с чем другим несравнимый.

А земля и правда, рыхлая — ноги утопают в ней, вязнут. До лавочки бы добраться, не испачкав сандалии — как только в них по ранней весне пальцы не мерзнут. Лавочка старая — на ней ножиком выцарапано «Злата» и рядом пририсовано корявенькое сердечко. Скамейка еще влажная, но сидеть приятно, и дышится легко, свежо. Полной грудью дышится, как давно не бывало.

А яблони всё цветут, испуская дивный аромат — на него слетаются молодые пчелы, и, надо же — прогоняют неповоротливого шмеля — вот он, теперь кружит у волос.

Скрип калитки привлекает внимание, и отступают на задний план запахи, навеянные воспоминаниями вкусы, потому что замечаю — мама идет.

Она так молода, и так невозможно красива! Улыбается, смотря под ноги, и от глаз к вискам бегут лучистые морщинки. Хочется встать, кинуться навстречу, обнять, но почему-то невозможно пошевелиться.

Тело налилось странной тяжестью — и ноги, ноги словно свинцовые, а глупые на вид сандалии все-таки испачкались — на подошву толстым слоем налипла грязь. И эта приставшая земля так тяжела, что шагу ступить невозможно.

Смотрю на маму и понимаю, что она вот-вот пройдет мимо, даже не обернувшись, не заметив меня, не обняв. От обиды в горле застревает ком — такой плотный, что нечем дышать, на глаза наворачиваются горячие слезы. Хочется крикнуть «мама!», но губы склеились — сухие, только до ранок искусанные.

Мамочка одета легко — не по погоде: в летний, цветастый сарафан, а волосы сколоты в пышный хвост на макушке — кудри так и ластятся к плечам, вьются. Она подходит к дому, легко ступает на резное крылечко, протягивает руку к дверной ручке, и, словно слыша немой крик, оборачивается.

Ее лицо будто светится изнутри — добрые глаза лучатся любовью.

Оказывается, мы так похожи… и зря, зря все видели во мне только отцовские черты, ведь судить было так рано… те же скулы, разрез глаз, губы, волосы, походка, наклон головы.

Родной человек, мой! Как же я соскучилась! До впившихся в ладони ногтей, как заноз, до искусанных изнутри щек… и это такая бесконечная мука, почему-то быть без матери.

— Не плачь, — говорит мама.

Ее лицо стирается, постепенно размываются черты, но голос спокоен и ласков.

— Не бойся, всё у тебя, деточка, будет хорошо. Мы с папой любим тебя и гордимся, — она посылает последнюю улыбку, и легкий, как выпавшее из перины перышко, воздушный поцелуй.

По щеке катится слеза — щекотная, но стереть ее — нет сил.

Мамин силуэт исчезает, но остается палисадник, лавочка и яблони. Шмель, на ухо жужжащий. Запах весны — сладкий-сладкий.

И горе — такое острое, вдруг отступает. Вместо него в душе обосновывается умиротворение — мягкое, как кошачья поступь, и становится хорошо. Так хорошо, что высыхают слезы.

***

Когда я открыла глаза, оказалось, что солнце стоит в зените. Счастливчик спал в ногах, отчего те абсолютно затекли. Пришлось вертеть стопами, разгоняя кровь, и ощущения эти были непередаваемыми, но, они меркли по сравнению с послевкусием ото сна.

Мама приснилась впервые после похорон, и вот такой — бесконечно счастливой, красивой, я хотела бы запомнить ее навсегда. И еще — навестить бы, убраться на могилах, рассказать новости. Когда все закончится — обязательно.

От резких движений кот проснулся, потянулся, зевнул по всю пасть, так, что показалось розовое в темную крапинку, ребристое нёбо, и сиганул с постели. Надо думать, проголодался.