Часть первая. Жизнь.
***
Проходили глаголы: to teach, а потом to learn.
За окном загорался пожаром могучий клен.
Мы учились любить, мы учили других любить,
собирали в лесах землянику и волчью сыть,
колдовали над чашечкой чая: жасмин, ваниль...
Со старинных диковинных книжек сдували пыль,
убегали под вечер на берег — смотреть закат
и гадать, чьи же песни порою в волнах звенят.
Мы играли, как дети. Мы были тогда детьми.
"Мне не страшно, ты только... за руку меня возьми".
Проходили глаголы: to leave, а потом to stay.
Зажигали фонарь, чтоб в ночи ожидать вестей.
Только ящик почтовый был пуст, телефон молчал,
а фонарь все светил, заливая огнем причал.
Корабли уходили, взрезая собой волну,
оставляя пустынную пристань совсем одну.
Мы к утру возвращались в наш милый уютный дом,
что со скрипом своих половиц нас встречал теплом.
Не дождавшись вестей, мы мечтали однажды вдруг
улететь, убежать, разрывая привычный круг,
к горизонту уплыть, взять отчаянный, новый курс...
"Ты расстроишься, если однажды я не вернусь?
(Ты ведь в ы ж и в е ш ь, если однажды я не вернусь?...)".
Проходили глаголы: to love, а потом to hate.
Мы мечтали увидеть Канаду, Непал, Кувейт...
Что осталось от нас, и куда все исчезло вдруг?
На замену любви — безнадежность, дрожанье рук
и тяжелая ноша — усталость от горьких дней.
Не спрошу тебя больше о той, что теперь родней
и дороже меня. А на море бушует шторм,
и ветра сотрясают наш брошенный милый дом.
Одиночество, память, молчание и тоска.
"Удивляюсь — она мне как ты... ну, почти... близка".
Проходили однажды с тобою приставку re-,
но ее не нашли мы в потрепанном словаре.
Так уж вышло, нам больше уже не начать с нуля.
А в объятиях волн засыпает в ночи земля,
и ее безмятежные сны сторожит луна.
А в груди моей рвется со звоном глухим струна.
И, лишенная музыки, еле могу дышать,
созерцая зеркально-стальную морскую гладь.
Надо мной направляет свой луч в темноту маяк.
"Как вернуть все обратно?" — "Пожалуй, уже никак".
Проходили глаголы: to die.
А потом — to live.
Просто ветер у моря отчаянно говорлив,
просто море способно любую лечить печаль.
Мне не жаль нашей прежней любви. Мне уже не жаль.
Осторожные волны сплетают судьбы канву.
"Я ведь думала, знаешь, умру.
А теперь — живу".
Валерия Гусева (Бореалис)
***
Осень 2001 года.
- Все так плохо? – спросила Наташа у одноклассницы – тихой девочки, вечно задумчивой.
В ответ Юля кивнула. По натуре она была немногословной, а сегодня вообще только кивала на вопросы подруги.
Они находились в классе, ели булку одну на двоих, пока остальные дети носились по коридору – большая перемена, раздолье.
- Переходи к нам в Центр жить, - очень серьезно предложила Наталья. – Поговори с Любовью Петровной, она все устроит, - последние слова девочка проговорила подруге на ухо шепотом и скосила глаза в сторону классного руководителя, что как раз зашла в класс нагруженная колбами и пробирками. Женщина глянула мельком на учениц и направилась прямиком в препараторскую.
- Думаешь, так просто? – со скептицизмом протянула Юля, впервые подав голос за всю беседу, но посмотрела вслед классному руководителю с надеждой. – Хотя, что я теряю. Спасибо, Наташа.
***
Спустя некоторое время после осенних каникул утомленная олимпиадами и бесконечными поездками с учениками по картинным галереям, Любовь Петровна обновляла пометки на инвентаре и мечтала о куда более долгом отдыхе, нежели жалкие пару деньков. Лето так быстро минуло, не успела толком насладиться – все дела, дела. Вытянуться бы на пляже – думала женщина, накрыть лицо старой соломенной шляпой и уснуть под мерный шелест волн. И чтоб косточки старые насквозь прогрелись солнышком. Глядишь, тогда и боли в суставах не так доставали бы. Когда в воображении педагога появился белый, разрезающий волны, теплоход и загорелый дочерна, просоленный морскими ветрами, статный капитан в белоснежном кителе, в двери робко поскреблись, бессовестным образом из грез вырывая.
- Кто там? – вздохнув, отозвалась учитель, и следом за скребком в дверь просунулась золотоволосая макушка Юльки Луневой. – Входи, входи, Юля. Что случилось?
Девочка прошла бочком и остановилась у стеллажа со старенькими барометрами.
- Я, по личному делу, - Юля опустила взгляд, и по всему видно было, что тяжко ей каждое слово давалось.
- Слушаю, - в подтверждение словам, учитель отставила в сторону пробирку, что до того вертела в руках, и присела на краешек стула.
Выдержав небольшую паузу, девочка стала говорить. Запинаясь и отводя глаза, она принялась рассказывать классному руководителю о той сути, ради которой пришла. И по мере разговора, видавшая всякое за годы работы, учительница, не знала, куда деть дрожащие от эмоций руки.
Девочка просила помощи – она хотела поселиться в приют, лишив, таким образом, отца и мать, родительских прав.
Любовь Петровна слушала Юлю и всячески пыталась скрыть волнение, даже жалость к этому несчастному ребенку. В семье у девочки откровенно не ладилось – родители практически не выходили из запоя, о чем женщина знала наверняка – Юля в прошлом году много дней прогуляла, и пришлось ехать к ней домой, чтоб поговорить с родителями. Провести, так сказать, воспитательную беседу. Путь был не близкий, а велосипед старый, и Любовь Петровна злилась, крутя тугие педали. Родители девочки встретили учителя мутными взглядами и поражающим безразличием к поступкам чада. Но тогда еще у классного руководителя были некоторые иллюзии касаемо дальнейшего – она думала, что все как-то наладится.
