Восторженный беглец - [5]

3

— Теперь ты знаешь все, — говорила Люся, рыдая в сумерках моей холостяцкой квартиры и прикладывая к глазам платочек с розочкой, надушенный французскими духами "Сикким". — Это я виновата! Я! Всегда пилила его — растяпа, квартиру запустил, не мужчина… а он мучился, и рванул, и увлекся! Денег все не хватало, дура!.. Этим меня и взял!.. — Люся вцепилась в мою руку. — Я думала, здоровье поправит… и продолжит докторскую. А он, видишь, вообще плюнул на научную работу! Как людям сказать?! Что мне с ним теперь делать?! Развода не просить пока… Но вы же. мужчины, можете и так жить? Ты-то с Таней развелся официально?

— Ну! — смущенно буркнул я ей в ответ. И зажег свет, и, меняя тему разговора, сам пошел в наступление — Люся, ну так че, ты хочешь, чтобы я полетел — искал его? А моя работа? Эксперименты? Видишь, я даже дома — над книгами! Может, не надо суетиться? Давай сделаем так — пошлем телеграмму. Мол, Костя, кончай игру, не дети… мы тебя нашли… возвращайся. А я с директором поговорю…

Директор института ко — мне относился очень хорошо.

— …поговорю — чтоб он ему дал место старшего научного сотрудника. И чтоб Утешев его не зажимал. Пусть за хоздоговорные работы премий подкинет. — Все знали, что знаменитый аппарат для ускоренного роста дрожжей по заказу хлебозавода сделал не он. а Костя. — Будет получать соответственно — не меньше двухсот пятидесяти. И не надо на БАМе рельсы таскать…

— Ты думаешь — он рельсы таскает? — спросила Люся и снова заплакала. — С него, дурака, станется. — Может, решил еще себя испытать? Так и надорваться можно! Все мышцы отклеются!

— Вот давай так и сделаем, — сказал я наливая ей холодного кофе. — Слышишь?

— Слышу. — Люся поднялась и, не глядя на меня, пошла к двери. — А если он не ответит… съездишь?

— Ну, — я замялся. — Тогда посмотрим. Я думаю, он ответит. Куда денется?! А может, уже домой едет. Деньги тебе высылает через Север, чтобы не беспокоилась, а сам едет к тебе. А че! На Севере-то он был дольше. А сейчас — на БАМе. Все-таки ближе. — Я развернул географическую карту страны, забытую моим сыном Мишкой. На ней были нарисованы красным карандашом волчки и бублики — места, где, по слухам, люди встречали летающие тарелки. — Видишь?

Но. глянув на карту, мы увидели, что поселок Молодежный за Тындой в два раза дальше, чем Дудинка и весь Таймыр. А кто знает, где Молодежный-7? Люся еще безысходнее зарыдала и ушла, а я принялся готовить себе ужин.

Я ел яичницу с поджаренным хлебом и смотрел по телевизору какую-то старую комедию с участием Андрея Миронова. И все думал: что же делается с моим другом? Что за изменения в человеке? Никогда он не был остряком. Хохму, которую Люся услышала от усатого парня в аэропорту, два года назад именно я рассказал Косте на каком-то празднике. И заикой он не был. Это я заика. Иногда заикаюсь. Это у меня с детства. Напугали Костю? Может, действительно переболел какой-нибудь болезнью? Непонятная, загадочная история.

И спал я в эту ночь плохо. Мне снилась Таня. Она в тысячный раз укоряла меня:

— Видишь, какой умница Костя Иванов! Корзинки плетет! И какие деньги Люська имеет с них! А хату спою отремонтировал?! А у тебя руки не тем концом пришиты!

— Да? — пытался острить я и расстегивал рубашку. обнажая веснушчатое белое плечо, заглядывая под мышки — в самом ли деле руки не так пришиты.

— Прекрати! — Начинала бледнеть и заводиться Таня. Над губой вдруг от волнения проступали усики, как у поэта Лермонтова. — Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду! Ты не мужчина! Ты просто научный работник! С окладом в сто пятьдесят рэ. В наше время!.. Это еще женщине!.. — Она не договаривала от волнения, но я понимал — она хочет сказать, что в наше время это не деньги, что это еще женщине было бы простительно — получать сто пятьдесят. — Пора бы уж!.. — Она имела в виду, что мне пора и кандидатскую защитить.

— Я сразу докторскую, — полушутя-полусерьезно пытался оправдаться я перед женой, но она морщилась, будто видела перед собой комара, размахивающего топором.

— Господи! — Она укоризненно разглядывала меня, как Люся. Она вообще многое от нее переняла в последнее время — и в том числе это ироническое разглядывание с ног до головы. И даже далее развила этот прием — принималась смотреть на какое- нибудь место в одежде: на пиджаке или брюках, и я цепенел, соображая, что у меня что-то не в порядке: перемазано кашей или незастегнуто. — Ну, хорошо. Почему ты не можешь иметь хобби?

— У меня есть хобби, я фотографирую.

— Если бы мы жили сто лет назад! Или хотя бы двадцать! — вскидывала она руку, как оратор, и я понимал — вот тогда бы я еще мог зарабатывать фотографией. — Ну почему ты не хочешь как латышские поэты?!

О, эти латышские, поэты! Она меня допекла с этими латышскими поэтами! У нее в больнице была подруга, медсестра Велта из Риги, так у этой Велты имелась дальняя родственница, тоже Велта. писала стихи, и муж у нес был тоже поэт, Янис, так вот эти люди сидели дома и мастерили из серебра и янтаря перстни, шлифовали камень, гнули металл, точили, паяли… и сдавали в Худфонд, где им платили устойчивую зарплату, как народным умельцам, по триста рублей в месяц. А стихи они писали только такие, какие им хотелось, и ровно столько, сколько им хотелось.