Восторженный беглец - [6]

— Я не умею! — злился я. — И вообще… — Я хотел сказать, что мне неловко за деньги что-то делать. Зарплата — это зарплата, а специально ради денег."

— И уметь не надо! Вы же нам алюминий-два о-три, если он не так спекся, разбиваете! А это рубин! Ты же сам говорил — не хуже магазинных. А сделать — пара пустяков, взял порошки — и в печь! Ты же сам хвастался — ничего не стоит вырастить драгоценный камень с палец величиной!

— Ну, — тускнел я, опуская голову.

— Что ну? Вот и давай! Из этого "пальца" можно потом десять перстней! Зачем же свой труд крошить под прессом?! Ты столько получил этих кристаллов — красных. вишневых, синих, прозрачных, как моя слеза! Давай! Каждый купят за тысячу! Ну, за сотню — разве не купят?.. — Таня вдруг всхлипывала и начинала реветь, как дитя, перекосив рот. — Какая я несчастная! Думаешь — жадина? А ты видишь— Мишке надо джинсы? А они двести стоят. А тебе пальто. Ты видишь — у тебя нет пальто? Ты видишь? Разве сто двадцать плюс сто пятьдесят — это деньги в наше время для семьн в три человека '* А еще надо маме твоей помогать! И моей не мешало бы! Ты мою-то любишь?.. А о себе я не говорю — я и так прохожу в жизни, в белом халате!

Она у меня врач и редко снимала белый халат. Даже дома ходила в белом халате — правда, в домашнем, от которого не пахло лекарствами. Если Таня замечала на полу таракана или на столе каплю варенья, она доставала нз ящика комок ваты, убирала грязь, затем тщательно это место протирала спиртом. Ее мучили запахи. Если носки мои были двухдневной давности, она принималась укоризненно смотреть на мои ноги. И я брел в ванную стирать их, хотя, честное слово, они были еще чистые, хранили залах хвойного мыла. Я уж не говорю про носовые платки. И про кашне. У Нее все время в доме что-то кипело, погруженное в бак с персолью, что-то сохло на балконе…

— Это было бы преступлением, — начинал я поднимать голос, — перед наукой. Если все ученые так будут…

— Все так не будут! — обрывала она. — Потому что все так уже делают! У кого доски — торгует досками. У кого грибы — тот грибами. Я же говорю — продавай свой труд. Я же не говорю — воруй. Я же не торгую лекарствами — они не мои. И не беру взятки за лечение — это моя работа. А у тебя твои кристаллы после экспериментов валяются по подоконникам… Кстати, в "Литгазете" читал: это сейчас поощряется! Ну?!

При чем тут "Литгазета"?! Что-то стали в последнее время все читать "Литгазету"! Почему не "Строительную", не "Социалистическую индустрию"? Не "Гудок"? Не физические журналы; наконец? Как будто все писателями стали. В интеллигенцию подались. Я слушал Таню и отрицательно качал головой, пламенея лицом от стыда и тоски перед богом, которого все же, кажется, нет, несмотря на последние соображения заграничных биофизиков, лауреатов Нобелевской премии… Я прибегал к последнему средству — я как бы выключал уши, не переставая смотреть на Таню. Но Таня, чуткая женщина — все-таки врач! — уловив это, тут же переставала мне что-либо говорить. Хлопала дверью и уходила к Люсе, в соседний подъезд. В ту пору мы ещe жили в одном доме. Это позже… когда Костя уехал на Север… и Таня поняла, что ремонта не будет и толку от меня не будет, подала на развод. Насколько я понимаю сейчас — она думала припугнуть меня. А я взял да согласился. У меня настроение было ужасное. Ведь на всю эту игру удивленно смотрит eще один человек — наш сын Мишка. Когда мы пришли в суд, то на вопрос: "Какие причины заставляют вас разводиться?.." — я ответил: "У нас разные взгляды на то как нужно строить светлое будущее в нашей стране".

Люся как общественный и профсоюзный деятель даже вздрогнула. А моя Таня, будучи медиком, видимо. решила, что я окончательно рехнулся. И развод утвердили. А между прочим, это ведь правда — то, что я сказал.

И был свет небесный, и проходила жизнь. Кстати. Люся с Таней особенно подружились за последние два года. Когда Костя после ремонта убежал за город строить свой экскаваторный, именно моя Таня дала Люсе медицинскую справку, что Иванов К. А. срочно нуждается в физиотерапии. А потом сочинила еще одну, когда директор оформлял Косте отпуск за свой счет на целый год. Он бы и так оформил, но Люся и Таня уважали законы…

Но я, кажется, забыл сказать вам. что перед самым Новым годом Иванов прислал на имя директора НИИ заявление: "От младшего научного сотрудника Иванова К. А. Прошу уволить меня по собственному желанию. Иванов К. А.".

Секретарша директора Алла выкрала это письмо и принесла на минуту Люсе, которая тут же сняла с него по привычке ксерокопию, вернула письмо и просидела, лия слезы, целый день над копией, не зная, уговорить ли секретаршу совсем выкрасть и уничтожить заявление или уж пускай. Директор прочел и зашел посоветоваться к своему заму, биологу Утешеву, научному руководителю Иванова. Тот, по слухам, страшно осердился, закричал, что в СССР переизбыток гениев, а работать некому. И Костя был уволен.

Но Люся, верная жена, узнав об этой новости, прибежала в кабинет директора и так страшно зарыдала. что директор, низенький лысый человек со сплошь золотыми зубами во рту, перепугался, поил ее валерьянкой и пообещал, что если Иванов вернется (а он, конечно, вернется! Он испытывает, насколько его в институте любят!), он, директор, возьмет его на прежнее место. Если же Утешев не захочет принять назад, директор заберет Иванова на любое свободное место в любой лаборатории, тем более что Иванов интересовался решительно всем, что могло пролить свет на происхождение жизни на Земле, на происхождение так называемого биогеохимического круговорота… Разве что только магнитными полями он не занимался, ядерным резонансом, и то, кто знает, до поры…