Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [156]

– Ко мне был в прежнее время ласково расположен Михаил Михайлович Сперанский, который нынче в форсе[1080], – говорил мой величественно-сановитый родитель, – и я, при его содействии, надеюсь определить нашего Лодю в его канцелярию при Комиссии составления законов[1081].

– Но ведь с тех пор, – возражала мать, – прошло много времени, и Сперанский, верно, уже потерял тебя из вида и забыл, как всегда забывают эти господа.

– Совсем нет, – парировал отец, – совсем нет, не забыл: не более как недели с две я получил в Орле от него очень милое письмо, которым он рекомендовал моему вниманию дела приятеля своего зятя Фролова-Багреева, орловского помещика, и винокуренного заводчика Шеншина. Из этого ясно, что его высокопревосходительство (Сперанский тогда еще не был графом) не забыл меня, а, напротив, помнит. Это даст мне возможность с большею смелостью просить его за нашего мальчика: ведь услуга за услугу! – Noblesse oblige![1082]

– Нашел noblesse[1083] в кутейнике[1084]! – воскликнула моя энергическая maman.

– Ха! ха! ха! – смеялся мой отец. – Кутейник! Quel terme![1085] Кутейник! Ты забыла, что он действительный тайный советник и не только наряду, да и выше иных министров.

Конец концов был тот, что на другой день я, одетый в новый полуфрачек, с тоненьким как лента галстучком по батистовому накрахмаленному воротничку, а отец мой в председательском[1086] своем расшитом мундире со всеми регалиями поутру были в приемной М. М. Сперанского, который тогда жил в доме Лазарева, армянской церкви, на Невском проспекте. Сухощавый и суетливый старик камердинер Сперанского тотчас узнал моего отца и отнесся к нему с выражением какого-то особенного расположения, постоянно называя его по имени и отчеству и величая превосходительством, хотя отец мой был тогда еще статский советник. Это изумило меня, но потом я узнал от отца, что он в то время, когда служил секретарем при Козодавлеве, главном начальнике почт[1087], имел случай и возможность как-то услужить Сперанскому в тяжкий для последнего момент ссылки его сначала в 1812 г. на житье в Пензенскую губернию, а потом на службу в Сибирь. Само собою разумеется, что все в то время вменили себе в обязанность обратить тыл Сперанскому, как погаснувшему светилу, и в этом случае действия моего отца, клонившиеся к тому, чтобы всячески смягчить жестокость положения знаменитого изгнанника, были названы политическою неосторожностью людьми истинно практическими, каких теперь бесчисленное множество и каких в те более патриархальные времена было, конечно, поменьше несколько против нынешнего.

Михаил Михайлович Сперанский в 1828 году был пожилой человек, роста гораздо выше среднего, даже скорее высокого, сухощавый, худоватый, совершенно лысый, с огромным открытым лбом, с очень большими голубыми ласково смеющимися глазами и с умною улыбкою на устах, принял нас в кабинете, встав с кресел, на каких сидел у стола, приставленного к окну, обращенному на Невский проспект. Он был в светло-голубом левантиновом[1088] утреннем сюртуке с коричневою косынкою на шее и в вышитых гарусом туфлях. Обняв и расцеловав отца моего, при словах: «Вот Бог привел увидеться! Как рад, как рад!» усадил его на кресло подле себя и принялся за мою персону, взяв меня за подбородок.

– Это ваш сынок? – спросил он и, не дождавшись ответа, сказал: – Я угадываю, зачем вы этого мальчика привезли ко мне на показ: вы хотите, при моем содействии, определить его в Царскосельский лицей, зная, может быть, что я очень хорош с Егором[1089] Антоновичем Энгельгардтом, тамошним директором[1090], или, может быть, вам желательно приготовить его к университету чрез занятия на дому у кого-нибудь из профессоров университетских – и в этом могу служить с полною готовностью, находясь в весьма хороших отношениях с двумя-тремя из господ профессоров, имеющих у себя пансионеров. Где вы, душенька, до сих пор учились?

– Прежде у monsieur Baron, потом в Орле от тамошних гимназических учителей monsieurs Полоницкий, Малевский, Гутт и Фрокрау, а наконец, до конца прошлой недели, у monsieur le baron Chabot.

– Чему же вы, миленький, учились там, везде? Вам лет тринадцать есть?

– Почти шестнадцать-с, – отвечал я с некоторой гордостью, – а учился я всем наукам и в алгебре дошел до уравнений второй степени.

– Какой ученый мальчик, – улыбнулся Сперанский. – Ну а, например, что вы знаете из древней истории, так, вкратце, в общей картине?

Я тотчас затрещал то, что недавно твердил в долбяшку, впрочем, правду сказать, довольно удачно, помня синоптические[1091] исторические таблицы Лесажа[1092], вкратце представил целый ряд сопоставленных событий древнего мира, причем имена и названия сильно были офранцужены, как то: атеньены, ромены, картажинуа, Ромюлюс, Агатоклес, война Труа[1093] и проч., и проч.

– Юноша ваш знает дело свое изрядно, – заметил Михаил Михайлович, обращаясь к отцу, – но видно, он все это учил по-французски, почему не умеет произносить имен и названий по-русски. Конечно, он скоро все это сумеет поправить, находясь в русском учебном заведении или пользуясь уроками русских преподавателей. Об этих французских пансионах, где русских детей учат всему по-французски, я уже несколько раз толковал с министром народного просвещения, князем Ливеном; но его светлость что-то к этому всему как-то глуховат. Эти бедные мальчики и нашу отечественную историю учат по французским учебникам и посредством французов преподавателей, которые говорят: Жарослав, Жарополк, Жанжис-Кан, Кремлен вместо Кремль, Моску вместо Москва, и множество других слов. Правда это, милый мой, а, правда?