Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [155]

После этой беседы Ермолов взглянул на свои геликотовские часы в виде толстой луковицы и, возобновляя свою благодарность за совет, ему данный, встал и, говоря, что ему пора заехать еще места в два, простился с отцом, причем похлопал и меня по плечу, сказав с милою улыбкою:

– Какой у вас внимательный этот блондинчик. Который ему год?

– Пятнадцать-с, – отвечал отец. – Думаю в будущем году везти в Петербург.

– В университет? – спросил Ермолов, уже надевая шубу в прихожей.

– Как случится, – заметил отец, – может быть, на службу. Лучше всякого университета, я думаю, ежели Михаил Михайлович Сперанский, очень ко мне расположенный, примет его в свою канцелярию Комиссии законов.

На Ермолове была уже надета в рукава пребольшая медвежья шуба, а на голове белая папаха с шелковистыми прядями. Чрез стекла галереи видна была его великолепная мышастая длинногривая тройка кавказских жеребцов, нетерпеливо стоявших на морозце и повертывавших легкие пошевни, покрытые несколькими ярко-пестрыми тегеранскими коврами. Чрез отворенную форточку стеклянной галереи я любовался этою очаровательною тройкою.

– А будущий чиновник Сперанского, – засмеялся Ермолов, – видно, очень коней любит: так и пожирает глазами мою тройку. Благо глаза у него не черные, так сглаза нечего бояться.

– Да и точно, – заметил отец, – тройка-то ваша великолепнейшая! Она славится в городе. Николай Михайлович Бороздин влюблен в нее; а наш Немврод, Киреевский, уверяет, что, будь у него тройка таких чертей, он бы в санях арапниками волков засекал.

– Кони ничего себе, ладные, – сказал Алексей Петрович. – Это чистейшие карабахи, но карабахи-то именно той породы, которая годна столько же под седло, как и в оглобли. Я батюшке моему, старичку, переслал в разное время этих зверей косячка четыре. Плодятся толково, и, кажется, прок будет. Да и у вас, Петр Алексеевич, я заметил тройку саврасых горбоносых казанок[1073], право, не ледащую[1074]. Приезжайте к нам когда-нибудь в наше захолустье, да и блондинчика-то захватите. До свидания.

Я смотрел в форточку галереи, когда Ермолов сел в пошевни, и рьяная его тройка, проскакав полкруга по обширному двору, покрытому ярким снегом, выпорхнула в распахнутые ворота на широкую, так называвшуюся Дворянскую улицу.

После этого я решительно не помню, чтобы я где-нибудь встречал или видел А. П. Ермолова, ежели не считать того, что в 1855 году, когда он был назначен начальником, кажется, ополчения всей России[1075], ежели не ошибаюсь, он как-то раз в парных санях с дышлом ехал по Обуховскому проспекту. Я тогда жил в доме Вольного экономического общества, и в это время я на извозчике загнул за угол своей 4-й роты Измайловского полка, выехав из дома, чтоб ехать к князю В. В. Долгорукову на Гагаринскую набережную. Глаза мои увидели мельком седовласого Ермолова в ополченской шапочке с крестом и в серой шинели с бобровым воротником. Помню, что в этот раз князь Василий Васильевич мне говорил: «J’ai eu aujourd’hui la visite du célèbre Ermoloff. Je tâcherai de le faire dîner chez moi et je vous inviterai absolument» (У меня сегодня был знаменитый Ермолов, постараюсь, чтобы он обедал у меня, тогда непременно приглашу вас).

Но предположение это как-то не состоялось: Ермолов скоро уехал в Москву и не возвращался, кажется, больше в Петербург до самой своей кончины. Будь же я такой выдумщик, каким представляет меня почтеннейший г. Нил Адмирари, старающийся, по-видимому, тем радеть дружку своему г. Комарову[1076], – само собою разумеется, что мне ничего не стоило изобразить А. П. Ермолова у кн. В. В. Долгорукова, стенографировать вымышленную их беседу и впутать в нее ловко мою личность.

Представление М. М. Сперанскому в 1828 году

До отправления нашего в 1826 году в Орел, куда отец мой был назначен вице-губернатором, я был в пансионе monsieur Baron, помещавшемся на Невском, близ Знамения, в том же доме купца Меняева (вероятно, отца нынешнего владельца)[1077], где теперь частная гимназия. Уж, видно, такая была судьба этого дома, чтобы в нем были постоянно учебные заведения. Но когда через год после возвращения нашего с матерью, не хотевшею, бог знает почему, оставаться в Орле, надобно было еще позаняться моим «воспитанием», терпевшим постоянные толчки и разного рода видоизменения, меня определили в пансион барона Шабо, бывший тогда одним из самых модных и в большой славе, потому что оттуда юноши выходили прямо или в камер-пажи, или подпрапорщиками и юнкерами в Гвардейскую школу[1078], а некоторые, наиблистательнейшие, делались одни jeunes de langues[1079] Министерства иностранных дел по разным заграничным миссиям, некоторые же счастливчики прямо с пансионских не скамеек, а зеленым сафьяном обитых табуретов, как там было заведено, прыгали в камер-юнкеры, т. е. зачислялись в пятиклассный ранг. Это обстоятельство донельзя потешало мою мать. Но в 1828 году из Орла на время приехал мой отец, и тогда решено было им и ею, что платить в пансион 2000 рублей ассигнациями в год дело неудобное, почему столько же скоро, как отдан был в пансион барона Шабо, я был оттуда взят, но отнюдь не для приготовления к университету, о чем я так усердно умолял моих родителей, а просто, без церемоний, для поступления на службу царскую, разумеется, в качестве писца, и то очень плохого, не умевшего не только правильно писать по-русски, но и читавшего-то с некоторою запинкою.