Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [123]

– Воля его императорского величества, – сказал Канкрин, сняв очки и протирая их огромные стекла лоскутком замши, – для меня священна. Я понимаю из этих ваших слов, граф Павел Дмитриевич, что сию минуту из уст ваших я получаю высочайшее повеление, передаваемое вами мне, по носимому вами высокому званию генерал-адъютанта его величества.

– Да нет же, нет, – возразил Киселев, – я вовсе не уполномочен объявлять вам, министру финансов, высочайшего повеления, уверяю вас, а мне только государь император изволил сказать: «Попроси графа Егора Францовича», или, как он вас в шутку назвал, «старого скрягу-ворчуна» от моего имени (то есть вовсе не официально, а так только по-дружески, потому что государь вас, граф, сердечно любит своим признательным сердцем). Тут огромная разница – между решением государя и его повелением: я уполномочен передать вам, граф, первое, то есть желание в форме просьбы государя, а отнюдь не второе, то есть повеление, исполнение какого должно быть безусловно и вполне бесповоротно. При этом его величество приказать мне изволил прочесть вам весь проект офермирования России, чтобы лучше и вернее вас убедить.

– Буду слушать с наслаждением, – отвечал Канкрин, надев очки, скрывшие выражение его тусклых голубоватых глаз, правда, преизрядно посмеивавшихся в этот момент, и продолжал: – У вас, граф, там в вашем Пятом отделении собственной его величества канцелярии[863] статс-секретарь Василий Иванович Карнеев пишет необыкновенно красноречиво, его записки не хуже повести или романа Александра Дюма читаются.

Когда граф Киселев кончил читать вслух всю записку, которую местами он же и комментировал, Канкрин стал задавать ему разного рода технические и вполне непосредственно к делу относившиеся вопросы, которые сбили с толка блестящего министра государственных имуществ до того, что он никак не мог победить неотразимую логику полуслепого финансиста, относившегося недоверчиво вообще ко всем киселевским проектам и к этому столь грандиозному в особенности, как к чересчур уже цветущему и поэтическому. Канкрин всегда стоял твердо на почве практической пользы, на выгодах для казны чисто материальных, тогда как Киселев с каким-то юношеским увлечением витал в эмпирее польз нравственных и интеллектуальных, не имевших ничего общего с делом финансовым.

– Итак, – сказал граф Киселев, укладывая в портфель свой проект всеобщего офермирования России, – вы, граф, отказываете мне в денежных средствах для осуществления моего проекта, удостоившегося милостивого внимания государя. Но, бога ради, скажите мне решительно и положительно причину вашего отказа.

– Охотно, – отвечал Канкрин с обычною своею серьезностью и сосредоточенностью, – охотно в двух словах объясню вашему сиятельству мою чисто финансовую причину не соглашаться на выдачу вам искомых вами миллионов. Причина эта состоит в том, что вы от казны желаете иметь деньги, а между тем не гарантируете эти деньги материальными интересами, до предполагаемых же вами так тщательно нравственных и интеллектуальных польз в далеком будущем казне нет никакого дела.

– Как, помилуйте, граф! – воскликнул Киселев. – Разве казна не государственная сила, а потому разве она не есть часть правительства? Правительство же не может быть равнодушным зрителем успехов какой-либо отрасли в стране, если эта отрасль чрез влияние нравственное и интеллектуальное разовьется со значительною силою и высоко поднимет уровень благоденствия страны. Что же после этого казна-то?

– Вы спрашиваете, граф: что казна? – отчеканивал Канкрин своим совершенно тем выговором, каким говорят по-русски все немцы, не учившиеся столь чудному русскому языку в молодости. – Казна – это ни более ни менее публичная женщина, которая сама себе все берет даром, но сама ничего не дает бесплатно и если что и выдает, то требует проценты, и проценты не шуточные.

Это определение государственной казны, сделанное Канкриным так резко и как бы в виде выстрела в упор, будучи слово в слово передано императору Николаю Павловичу, посмешило его на целый день; но со всем тем проект графа Киселева в предположенных им размерах не осуществился, а должен был исподволь, очень исподволь осуществляться в миниатюре и в самых гомеопатических величинах почти смеха ради без пользы для России, у которой все-таки в ту пору за сим остались нетронутыми до времени миллионы, которые должны были пойти на осуществление красивого проекта графа Павла Дмитриевича Киселева.

Но кончим эти все наши заметки о закулисно-кабинетной и домашней жизни графа Е. Ф. Канкрина одним очень смелым для сердца всякого порядочного человека действием Канкрина, служащим вместе с тем примером чрезвычайной его находчивости, облеченной в наивную форму простодушной и забавной откровенности[864].

Дело в том, что Дмитрий Гаврилович Бибиков, этот «человек ума палата», как отзывались об нем в высших сферах правительства тогдашнего, будучи назначен в 1838 году киевским, подольским и волынским генерал-губернатором, замещен был по должности директора Департамента внешней торговли (ныне таможенных сборов) генерал-майором Языковым, одним из тех военных генералов доброго старого времени, которым тогда давались часто гражданские должности в тех случаях, когда их начальство признавало их плохими полковыми, бригадными или дивизионными командирами. Это была добрая безобидная посредственность, подобострастно исполнявшая все приказания министра по таможенному ведомству, при полезном для своей неопытности и неумелости [содействии] нескольких деловых и умных людей из числа своих сотрудников по службе, помочам которых он вполне себя отдавал. Раз как-то, однако, Дмитрий Семенович Языков очень уж рассердился за что-то на одного из своих подчиненных таможенных чиновников, занимавшего, однако, такую должность, что увольнение его от службы зависело от министерского утверждения. И вот при первом же своем докладе в назначенный день у графа Канкрина Языков представил доклад об увольнении неполюбившегося ему чиновника, носившего, однако, немецкую фамилию. А как «свой своему поневоле брат», говорит пословица, то Егор Францович обратил внимание, по носимой им фамилии, на самого чиновника, представляемого к увольнению, и, усматривая из докладной о нем записки слишком голословные причины для такого важного административного действия, как увольнение чиновника без прошения с лишением пенсии и возможности вследствие такого аттестата куда-либо поступить на службу, обратясь к Языкову, сказал: