Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [121]

Точно то же было, когда графу в 1839 году присоветовали медики верховую езду как целебное гигиеническое средство. Мы, да и все петербуржцы встречали в то время длинного высокого старика в огромнейших черных очках с боковыми наглазниками, в военной фуражке и в военном генеральском сюртуке с эполетами или, напротив, в военной необыкновенно короткой шинели, надетой в рукава, необыкновенно, даже уж чересчур прямо сидевшего в седле на крутошеем седоватом, смахивавшем по множеству белых волос на чалого, рыжем коне, имевшем все формы одного из тех игрушечных аргамаков[851], какие попадаются преимущественно на вербной ярмарке и справедливо называются «пряничными». Эта несчастная лошадь, смиреннейшая из смиреннейших кобыл, усиленною до невозможного выездкою доведена была до карикатурности и калечества, была когда-то, за четверть века, кажется, воспитанницей манежа придворных конюшен и по окончании своего научного курса ходила на мундштуке[852], в который вместо ременных трензелей[853] были вдеты тонкие шелковинки. Искусственная рысь этой лошади с нарочно для того выправленными ногами была мягка и необыкновенно спокойна, словно люлька, а ее галопец «на талере», как выражался берейтор, чистокровный немец, то есть курц-галоп (короткий галоп)[854], совершенно походил на движение игрушечной качальной лошадки. Все эти достоинства кобылы Светланы доставили ей во время оно честь ходить под дамским седлом чуть ли не всех, сколько есть, придворных фрейлин. Было время, когда Светлана превосходно исполняла все свои кавалерийские обязанности и была чутка не только к хлысту и мундштуку, но даже к самому легкому дамскому шенкелю[855]. Не то, однако, проявляла старушка уже Светлана, покрытая по своему золотисто-рыжему фону ярко-серебристым инеем, под своим сановным всадником, который всегда вооружен был во время своих кавалерийских подвигов огромными, не ввинчиваемыми, а особо надеваемыми на ремнях и пряжках шпорищами и здоровеннейшим резиновым хлыстищем; но, к сожалению, шпоры эти были совершенно лишние, потому что верховой Пегас от лет утратил всякую чувствительность и, онервировавшись чрезсильною выработкою высшей школы, не принимал к исполнению и в рассуждение ни шпор, ни бича, а только был внимателен к крепкому мундштуку уже не на шелковинках, а на толстых ременных трензелях, так как вся его чувствительность сосредоточилась во рту, да еще этот манежный конь-автомат понимал голосовые звуки и слова, к нему обращенные, в особенности по-французски, так как весь последний курс высшей школы этой благодушной кобылицы, проданной из придворных конюшен в цирк славившегося когда-то итальянца Гуэрры, где ею исключительно занялся Чинизелли того времени, наездник француз Дюрдуту. Вследствие этого новоприобретенного лошадью знания французского языка сановный всадник ее объяснялся с нею не иначе как на своем французском диалекте с сильным и резким немецким произношением, что было довольно забавно для людей, вполне усвоивших себе французскую речь; но со всем тем всадник-министр заставлял лошадь-автомата кое-как двигаться вперед поступью, походящею то на рысь, то на галопчик самый скромный, и эти движения заставляли полуслепого старца-сановника восхищаться своими кавалерийскими подвигами, восклицая: «Наш прат кафалерист!» Тридцать лет, прошедшие после того, как Егор Францович в 1812 году разъезжал на ветхом Савраске, не дали ему забыть этого конька, и он объяснял, за неимением других слушателей, ездившему за ним рейткнехту[856], как он среди сотни казаков донских в Отечественную войну гарцевал на «Зафраске».

Все это были странности и слабости у графа Канкрина, вполне от его личного почина происходившие, между тем как он сверх того оказывал иную слабость под влиянием своей сиятельной супруги, которой, чтобы сохранять мир в доме, он угодничал в том, что раболепно исполнял некоторые забавные прихоти графини, из числа каких прихотей была, между прочим, та, чтобы ей иметь в своей свите как можно больше лакействующих чиновников в камергерских и камер-юнкерских мундирах, некоторые из которых были так бедны, что не имели средств снарядить дорогие камергерские и камер-юнкерские мундиры, как парадные с шитьем, так [и] виц-мундиры с галунами. И что же?.. Егор Францович, столь расчетливый на многое и отказывавший себе в стакане, заменяя его горлышком бутылки, издерживал тысячи рублей, чтоб экипировать в придворную форму пятидесятилетнего камер-юнкера Дмитрия Николаевича Баркова и камергера из польских шляхтичей Пельчинского, не отличавшихся ни ловкостью, ни умением держать себя в высшем общества, к которому особенно Пельчинский вовсе не принадлежал[857]. Таких придворных чинов было очень много при высочайшем Дворе, и наконец дошло до того, что блестящие их придворные сослуживцы смотрели на них с презрением и высокомерием, изыскивая способы и случаи для осмеяния их самым жестоким образом. Нам известны и у нас в записных памятных наших книгах собрано немало забавных анекдотов об этих, как их тогда называли, «придворных чинах канкринского двора». Но мы здесь не считаем уместным в интересе наших читателей повторять эти закулисные придворные анекдоты, при всей характерности одних и забавности других. Скажем здесь, однако, что такая ежегодная многочисленная поставка ко двору личностей, ни в чем почти не соответствовавших условиям придворного быта, сначала, в ту пору, когда Канкрин находился в высоте своего могущества, не производила слишком дурного впечатления; но несколько случаев смешных неловкостей этих «канкринских» придворных чинов, большая часть которых отличалась еще какою-нибудь уродливостью или безобразностью, имели неприятное влияние на многих высших сановников двора и даже на самого государя, который при всем своем искреннем уважении к Канкрину дал ему почувствовать, что необходимо подвергать более строгому [отбору] лиц, представляемых на службу к высочайшему Двору, хотя, конечно, можно быть превосходным чиновником во всех отношениях и не иметь ничего согласного с условиями придворной службы. С тех пор Канкрин дал себе слово более не увлекаться настояниями своей «Сахаровны» по предмету представления ко Двору многочисленных чиновников, не переговорив предварительно о каждом из таких с министром императорского двора князем П. М. Волконским. Все это, однако, не изменило отношений государя к своему министру финансов, которого он понимал не только в смысле замечательнейшего финансиста, а также как человека честного, добросовестного, благонамеренного, который, однако, не мог же не быть, как все смертные, причастен слабостям, всему человечеству общим, иначе бы он был не человек.