Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [120]

Как ни странны эти мелочи, со всем тем факты эти далеко не носят на себе печати того изумительно-чудовищного регламентизма, каким отличалась кропотливая до циничности деятельность неудобозабываемого создателя отвратительных военных поселений графа Алексея Андреевича Аракчеева, забавлявшегося составлением, например, бюджетных соображений о метлах для своего Грýзинского имения. Впрочем, видно, расчетливость, доводимая до почти невозможных пределов, одолевала не одного графа Е. Ф. Канкрина в бытность его министром финансов. Так, не упоминая уже о знаменитых исторических государственных мужах Франции XVII века, Сюлли и Кольбере, оставивших о своей частной расчетливости бездну анекдотивных примеров в современных им летописях различных хроникеров-биографов той эпохи, скажем, что в записках знаменитой в свое время французской писательницы баронессы Сталь фон Гольштейн находим, что папенька ее, бывший министр финансов злополучного французского короля Людовика XVI, приобретший видно-яркое место во французской истории, Неккер носил по годам один темно-серый фрак-кафтан, который жена его и эта впоследствии оказавшаяся гениальною дочь усердно чинили, чтобы не допустить ветхую одежду до больших изъянов[850]. Нам говорили, что современник Канкрина и соперник его как финансист, министр финансов Царства Польского князь Любецкий, человек, известно, более чем даровитый, отличался действиями, достойными типа скупца, так мастерки изображенного в своем Плюшкине («Мертвые души») бессмертным Гоголем. Из всего этого явствует, что скупость Канкрина брала начало свое не столько в характере его, сколько в обстоятельствах первоначальной его жизни в той среде, в какой он в крайней юности своей, по этим самым обстоятельствам, находился, причем часто должен был бороться с нуждою самою жестокою, заставившею его на деле повторять поговорку: «Голь хитра на выдумки», между тем как князь Любецкий, богатый магнат, родившийся и живший в довольстве, предавался скупости не из необходимости, а вследствие своего характера.

Упомянув здесь выше о том, как Канкрин изумлял иногда архитекторов своими сведениями по части архитектуры, а обойщиков и столяров по предметам обойного и столярного ремесел, нельзя не сказать, что граф Егор Францович был замечательным практическим энциклопедистом по весьма многим деятельностям, не имеющим ничего общего с деятельностью государственного человека, причем он обладал разнообразными сведениями, владел несколькими языками, преимущественно грамматикально, не умея говорить чисто без особенного немецкого выговора ни на одном из этих языков; но, странное дело, никогда не хотел этому верить и считал себя вправе даже каламбурить, употребляя неправильно слова, руководясь своим карикатурным и совершенно немецким произношением. Так, однажды гуляя в Летнем саду с товарищем министра финансов Федором Павловичем Вронченко, славившимся самым скотским развратом и омерзительным любострастием, что, впрочем, не мешало ему быть весьма добрым и честным (относительно) человеком, Канкрин, невзирая на свое дурное зрение, издали в противоположном конце аллеи завидел приближающуюся к ним со своим всегда окружавшим ее блестящим обществом тогдашнюю петербургскую удивительную красавицу из красавиц большого света, графиню Заводовскую, и, когда в это время Вронченко, имея надобность что-нибудь крайне неважное сказать графу, молвил вопросительно:

– А какова-то, ваше сиятельство, давеча, часа два тому назад была гроза?

– Я никакой прежней за два часа красы не помню, – улыбнулся всегда серьезный Канкрин, – когда теперь сию минуту усматриваю приближающуюся к нам «красу», без молнии и грома только, – и он указал на подходившую к ним в это время писаную красавицу графиню Заводовскую, польку, урожденную графиню Влодек. Вронченко, подслуживаясь, аплодировал счастливой будто бы игре русских слов графа Егора Францовича, который был вполне убежден, что «гроза» и «краса», благодаря его произношению, одно и то же, разуверить его в противном никто не мог, да и не пытался, даже и сам Греч, прозванный в своем довольно, впрочем, обширном кружке генерал-полицеймейстером русской грамматики, не находил нужным выводить его сиятельство из этого курьезного и забавного заблуждения. Впрочем, известно, что не существовало ни одного знаменитого и даже великого, мирового человека без каких-нибудь более или менее забавных, присущих ему странностей и необыкновенных вкусов.

Как граф Канкрин считал себя знатоком русского языка и, сочетая слова по своему несчастному выговору, воображал, что делает каламбуры русские, считавшиеся и считающиеся, по причине богатства нашего языка, очень трудными, так точно он имел слабость выдавать себя за большого знатока музыки, не только теоретика, но и исполнителя, почему по несколько раз в день играл на скрипке, когда в минуты междуделия хотел сколько-нибудь развлечь себя; но, к сожалению, ежели он развлекал этим монотонным пиликаньем себя, то далеко не развлекал других, особенно людей мало-мальски способных к восприниманию музыкальных правильных звукосочетаний. Однако льстецы, которых у могущего сановника горе-музыканта было, конечно, немало, находили музыку графа Егора Францовича чуть ли не равною исполнению Бёма, Львова, Олебуля, Вьётана и других знаменитых скрипачей и виолончелистов того времени.