Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [125]

Визитная карточка провинциального новатора

(Из воспоминаний старожила)

В половине июля месяца 1826 года мы приехали в г. Орел, куда отец мой был определен вице-губернатором, – в ту должность, которая нынче называется председателем казенной палаты. Этому теперь ни больше ни меньше как около 45 лет, и, кажется, «свежо предание, а верится с трудом»[869]: так-то многое, очень многое изменилось с тех пор в нашем общественном строе и вообще в нашей гражданской жизни. К числу этих перемен, конечно к лучшему, можно отнести и то обстоятельство, что нынче больше служат «делу, не лицам»[870], почему уважение к начальству не носит характера столь подобострастного и как бы лакейского, как носило прежде, когда угодничество подчиненного люда было развито до крайних и презабавных размеров. Память четырнадцатилетнего мальчика свежа и восприимчива и способна передавать на многие и многие годы все ею воспринятое. Поэтому мне очень памятен, словно все это предо мною сейчас происходило, прием, сделанный в день нашего въезда в Орел всеми чиновниками казенной палаты и уездными, нарочно съехавшимися в губернский город, – моему отцу, как новому, из столицы приехавшему их премьеру. Само собою разумеется, залы казенного вице-губернаторского дома были полны чиновниками, которые все были в мундирах. В то время каждая губерния имела свой особенный мундир, отличавшийся не только гербом губернии на золоченых или серебряных пуговицах, но и цветом воротника. Это разнообразие уничтожено при императоре Николае Павловиче, который любил униформальность и униформенность, почему разноцветные губернские воротники и обшлага заменены красными с золотым шитьем и с особыми гермами[871] на пуговицах, по гербу губернии. В то же время, о котором я рассказываю, т. е. в июле 1826 года, Орловская губерния имела на мундире своем воротник и обшлага ярко-василькового цвета, другие же губернии имели другие цвета: синий, лазуревый, травяно-зеленый, зеленый яри-медянки[872], пунцовый, кирпичный, светло-красный, персиковый, розовый, малиновый, белый, дымчатый, оранжевый, желтый, бронзовый, коричневый, лиловый, и пр., и пр., и пр. – словом, все оттенки цветов радуги. Каких, каких тут не было чиновников! И огромные вроде гиппопотамов, и крохотные, похожие на цесарских петушков[873], и сухопарые, на манер Дон Кихота, и толстые, едва носившие свою тучность какого-то боровообразного характера; одни были лысы, другие со щетинистыми волосами, третьи с пышными завитыми прическами, четвертые в париках весьма откровенного свойства, сделанных чуть-чуть не из конского волоса; были тут и рябые, были гладколицые, были бледные, шафранные, пунцовые как вареные раки и так далее. Впрочем, всего больше было таких, физиономии которых не представляли ничего особенного, а принадлежали к разряду тех физиономий, которые называются «весьма обыкновенными», хотя и в этих «весьма обыкновенных» физиономиях были свои оттеночки как в цвете лица, так [и] в выражении взгляда и в манере ходить. Отец мой обворожил всех своею обходительностью, которая в те давнишние времена составляла непременную принадлежность каждого начальственного лица, особенно ежели лицо это большую часть своей служебной карьеры провело в столице, находясь близко от какого-нибудь министра. Все чиновники Орловской казенной палаты тотчас постигли всю прелесть и всю приятность этого любезно-простого, с чувствительным, однако, оттенком значительности, обращения с подчиненным людом, и все они, разъехавшись потом по своим местожительствам, отзывались в своем домашнем быту о новом вице-губернаторе как о человеке настоящем столичном, который казался им чуть не ангелом, сошедшим с небес, после хотя доброго и честного, но крайне неразговорчивого и даже грубого его предшественника, Ивана Эммануиловича Куруты, назначенного тогда губернатором во Владимир.

Более всех этих чиновников в ту пору мое внимание на себя обратил надзиратель питейного сбора Кромского уезда титулярный советник Струков, высокий мужчина лет за пятьдесят, с лицом каким-то искрасна темно-желтоватым и с сильно завитыми барашком седоватыми волосами пепельного цвета. Он говорил сиплым басом с некоторым запыхиваньем и в разговоре употреблял некоторые выражения особенно претенциозного свойства, как, например: алая денница; Борей[874], потрясая сивыми кудрями; сладостная песня Филомелы[875]; лазоревый свод небес и пр., и пр. Выражения эти свидетельствовали о том, что употребляющий их – человек, начитавшийся современной литературы, которая преимущественно заключалась в весьма немногих журналах и в весьма многих альманахах, возникших по примеру некогда знаменитой и истинно блестящей «Полярной звезды» Рылеева и Бестужева[876]. С другой стороны, речь г. Струкова была пересыпана выражениями как бы приказного или подьяческого свойства, например: иметь касательство, кольми паче, вследствие такового, обращаясь к сему вопросу, ввиду встретившегося обстоятельства, сепаратная законность, вчинание, заявление сторон и пр., и пр., а к этим выражениям, чисто делопроизводительным[877], присовокуплялись выражения совершенно интимной беседы с оттенком тривиальности, как, например: эх-ма; в брюхе черти пляшут; ну его к ляду! экой анафема; Федот, да не тот; сама себя баба бьет, коль дурно жнет; пусть лопнут у меня глаза и пр., и пр., в числе какого – этого и прочего – немало вещиц, не могущих ни под каким видом найти место для себя на страницах нерукописных. Независимо от всего этого винегрета, в речи почтенного кромского надзирателя питейного сбора отчеканивались и иного рода выражения, заимствованные наиболее из книг Священного Писания, равно как из божественной литургии, как: С нами Бог, никто же на ны; аллилуйя, аллилуйя!; Господи, наложи печать молчания на усте моя; Господи, прости мне мои прегрешения вольные и невольные, Осанна вышний; Богородица, дева, радуйся!; Господи Иисусе Христе Сыне Божий; Святися, святися, новый Иерусалиме, и пр. и пр. многое множество. И замечательно, что г. Струков все это успевал вклеивать в свою одночасовую беседу, а часто и в получасовую. Но как бы то ни было, из всех чиновников, наполнявших в день нашего приезда в Орел, 8 июля 1826 года, комнаты и в особенности зал, столовую и гостиную вице-губернаторского дома, мне более других понравился этот г. Струков. Может быть, это произошло отчасти оттого, что он подсел ко мне, скромно сидевшему у дверей залы и столовой, не позволяя себе войти в гостиную, блестевшую зеркалами во всю высоту стен и старшими чиновниками, украшенными орденами и сиявшими ярко