Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 2 - [95]
Противу 18 пункта. Был ли Сперанский членом Комиссии о составлении законов, по возвращении из Сибири, или только поставлен в сношения с комиссиею, это совершенно не важно ни для потомства, ни для характеристики Сперанского. Главное в том, что ему было поручено рассмотрение составляемого тогда проекта Уложения, в чем сознается и сам почтенный автор статьи, т. е. что высокий ум и глубокие познания Сперанского были оценены. Мне только это и нужно![720]
Противу 19 пункта. Сперанский скончался точно 11 февраля, а не в январе 1839 года. Но как во вступлении к статье сказано, что исправление неверностей и недоразумений в характеристике Сперанского предпринято для потомства, то мне кажется, что не только для потомства, но и для современников разница в нескольких днях кончины не составляет важности. Я даже не помню, в каком месяце умерли Кольберт, Питт, Каннинг, но знаю, что это были великие мужи![721].
Противу 20 пункта. Чтоб доказать любовь Сперанского к литературе, я сказал, что он даже среди государственных трудов успел написать и издать в свет несколько сочинений. Почтенный автор уличает меня в неверности показаний, а именно, что одно сочинение Сперанского написано им в то время, когда он был преподавателем в семинарии, и издано, по моему же показанию, после его кончины[722]. Не знаю, что скажет публика и потомство, но я почитаю эту неверность маловажною. Для характеристики Сперанского важно то, что он и посреди государственных трудов занимался литературою, и это верно[723].
Вот и все обвинения. Писал я не юридическую записку, где от каждого слова и выражения требуется математической верности, писал не полную биографию, а представил характеристику, т. е. ум и душу Сперанского, так, как понимал[724], и излил чувства собственной души к мужу, которого любил как отца родного и которого память священна для всех знавших его. Почтенный автор статьи в «Русском инвалиде» упоминает о Записках (рукописных) барона Розенкампфа, бывшего некогда одним из близких к Сперанскому людей, в служебном отношении[725]. Эти рукописные Записки и другие бумаги барона Розенкампфа о Сперанском мне известны[726], но я, по известным мне причинам, не принял ни одной мысли и ни одного показания господина барона. Для биографического очерка я руководствовался двумя документами: рукописною запискою на французском языке, составленною близким к Сперанскому лицом, и другою запискою, приготовленною для Энциклопедического лексикона[727]. Обе эти записки пересматривал сам Сперанский, исключил из них все похвалы и оставил одну сущность, не вдаваясь в мелочи[728]. Что Сперанский сам пересматривал эти записки, на то могу представить неопровержимые доказательства, и даже намерен представить в будущих томах «Воспоминаний». Во всяком случае долгом считаю поблагодарить почтенного автора статьи в «Русском инвалиде» за то, что он обратил внимание на мои «Воспоминания», которые потому только мне дороги, что в них я могу излить чувства моей благодарности к благородным людям и выставить их ум, душу и заслуги, а если ошибся или ошибусь в числах и в подлинных названиях казенных бумаг, в числе, в имени и отчестве эпизодического лица, то думаю, что и публика и потомство не поставят мне этого в вину[729]. Принимая даже все исправления, представленные почтенным автором статьи «Русского инвалида», мой портрет Сперанского останется тот же! Пятна отысканы на раме портрета, а не на холсте[730]. При случае смою эти пятна на раме[731], но ни за что в мире не изменю ни одной черты в портрете, потому что пишу по чувству и по убеждению. Finis![732]
Если б дело шло не о графе М. М. Сперанском, я бы промолчал. Но как искусная критика побочных обстоятельств могла бы подвергнуть сомнению сущность дела, именно характеристику незабвенного мужа, я должен был объяснить, что хотя рама портрета может быть дурна, но если портрет верен, то цель художника достигнута[733].
Карлово, 13 июля 1848
ПОЛЕМИКА Я. К. ГРОТА С Ф. В. БУЛГАРИНЫМ ПО ПОВОДУ БУЛГАРИНСКИХ «ВОСПОМИНАНИЙ»
В 1849 г. профессор Александровского университета в Гельсингфорсе, переводчик и исследователь скандинавской литературы Я. К. Грот (1812–1893) опубликовал в «Санкт-Петербургских ведомостях» (№ 79–82) статью «Очерки из Финляндских походов в 1808 и 1809 годах (Статья первая)», где рассказал о творчестве шведско-финского поэта Йохана Людвига Рунеберга (1804–1877), бывшего ребенком во время этой войны и посвятившего ей сборник стихотворений «Fänrik Ståls sägner» («Рассказы фенрика Столя», 1848). При этом Грот заметил, что «несколько любопытных эпизодов из этой войны можно найти (к сожалению, не без примеси неточных и неверных показаний) в “Воспоминаниях” Фаддея Булгарина, участвовавшего в походе 1808 года» (№ 79. 13 апр.). Так началась «война о войне», растянувшаяся на полтора месяца. Свет на вспыхнувшую критическую баталию проливает переписка Грота с П. А. Плетневым. Имя Булгарина встречается там довольно часто, причем в контексте, как правило, резко негативном
