Воспоминания - [71]
От года к году в учебный план университетских занятий внедрялось все больше политических предметов, но чем больше их было, тем поверхностней и примитивней они преподавались. Помню, как одна наша студентка, которая до поступления в вуз была в каком-то издательстве редактором, свое выступление на семинаре по философии начала с апломбом словами: «Гегель недопонимал…». Все знали о ее догматической ограниченности, и ее слова вошли в студенческой среде в ироническую пословицу.
Исаак был автором многих таких иронических пословиц. У него были свои излюбленные насмешливые афоризмы, которые он повторял в определенных ситуациях. По поводу наших философских семинаров и выступлений на них ораторов он неизменно говорил: «Это не Кант и не Спиноза и даже не странствующий философ Сковорода».
Другой афоризм он произносил особенно часто по разным поводам: в веселых ситуациях, как бы иронизируя над нашим молодым оптимизмом, и в грустных, призывая к бодрости. Этот афоризм: «Светло, бодро, радостно!» он возглашал громко, пародируя лозунги официальной пропаганды.
Добродушие и уравновешенность Гликмана располагали к нему, его полюбили многие студенты, а девушки за глаза называли его «Исачок», хотя он держался несколько особняком.
Думается, что и в обществе, более зрелом и серьезном, чем наша студенческая среда, его жизнелюбие, юмор при здравом аналитическом уме могли оказывать влияние на его друзей, помогать им пережить тяжелые впечатления и психологические травмы. Чтобы ощутить это, достаточно посмотреть на фотографию Шостаковича и Гликмана у могилы затравленного официальной критикой и властями М. Зощенко [24]. В многолетнем общении с Шостаковичем проявилась умение Гликмана не только здраво проанализировать ситуацию и помочь другу, но и чуткость, ирония, способность пользоваться «эзоповым языком», склонность к словесной игре. Переписка Шостаковича и Гликмана — свидетельство этого тонкого, ироничного стиля общения, запечатленного и в музыке Шостаковича. Исследовательница его творчества пишет: «Искусство амбивалентной смысловой игры, столь известное по симфониям Шостаковича, проявляло себя и в игре словесной» [25].
Л. Я. Гинзбург в очерке «И заодно с правопорядком», характеризуя положение и умонастроение интеллигенции в 30-е годы прошлого столетия, отметила как парадокс, требующий анализа, готовность и способность людей этих лет «наслаждаться жизнью», радоваться ее благам в обстановке постоянной реальной угрозы, «отвлекаясь от этих угроз» [26]. Простейшим объяснением этого феномена может быть признание того факта, что это — проявление древнейшего инстинкта, присущего всему живому. Живое хочет жить: разве не играют, не живут полной жизнью звери, которых подстерегают постоянные опасности со стороны грозящих их существованию более сильных хищников?
30-е годы ХХ века в Университете были временем тревог и волнений. Пропадали профессора: их арестовывали; были аресты и среди студентов, но именно в эти годы на факультете устраивались всякого рода праздники, маскарады и студенческие балы.
Один раз в подготовке такой студенческой вечеринки активное участие принял Исаак Гликман. Было это так: готовясь во время экзаменационной сессии вдвоем к экзамену, я и моя однокурсница Таня Вановская сочинили небольшую пьесу в стиле бурлеска, как теперь говорят, «по мотивам „Гамлета“» Шекспира. Сюжет пьески состоял в том, что Офелия (воплощение студенчества) под влиянием замысловатых речей Гамлета, Тени его отца, Могильщика и др. персонажей, растерялась и затем сошла с ума. Остроту и актуальность этой драматической импровизации придавало то обстоятельство, что весь текст персонажей драмы (кроме Офелии) состоял из любимых выражений, смешных, неудачных формулировок и пассажей из лекций профессоров, читавших нам разные предметы. Посещение лекций было в Университете обязательным, начальство внимательно следило за «прогулами». Состав профессоров был исключительно сильным. Л. Я. Гинзбург, вспоминая об этом времени, писала: «Тридцатые годы — это не только труд и страх, но еще и множество талантливых, с волей к реализации, людей и унаследованных от прошлого и — еще больше — растормошенных революцией, поднятых на поверхность двадцатыми годами… Тридцатые годы — это ленинградский филфак, во всем блеске (вторая половина тридцатых: Эйхенбаум, Томашевский, Жирмунский, Гуковский, Пропп)» [27]. См. об этом подробнее выше. Однако, помимо этих блестящих ученых — лекторов, были унаследованные от прошлых лет педанты и вульгарные социологи и идеологи рапповского типа. Кроме того списка великих филологов, читавших нам лекции, который приводит Л. Я. Гинзбург, я могла бы перечислить немало блестящих имен таких профессоров как И. И. Толстой, С. Д. Балухатый, Л. В. Пумпянский, академик А. С. Орлов и др. Но и эти великие лекторы иногда допускали словесные оговорки, которые подхватывали студенты, всегда находившие поводы посмеяться в моменты, когда чувствовали утомление. Многие профессора знали об этом и сами умышленно давали им повод подхватить острое слово и повеселиться.
Из таких «оговорок» и «перлов» и состояли монологи героев пьески. Главная роль в ней была предназначена нашему однокурснику Грише Бергельсону, который был известен как талантливый имитатор голосов, с большим успехом выступавший на студенческих вечеринках с юмористическими импровизациями, в частности, со сценками, содержавшими шаржи на профессоров. В нашей «пьеске» Грише предназначалась роль Гамлета, исполняя которую он сначала говорил, как профессор С. С. Мокульский, а затем, когда Гамлет имитирует сумасшествие, подражал профессору Иоффе, читавшему нам историю искусств. Иоффе — теоретик искусства, и излагал свои теории он сложно, малопонятно, а Мокульский — красивый и элегантный человек, высоко державший голову, казался аристократом. Говорили, что он «дышит верхним воздухом». Роль могильщика исполнял Леша Алмазов — студент нашего курса. Он подражал профессору Н. К. Пиксанову, в частности, произнося фразу из его лекции «Литературу мы анализируем как труп. Она — объект нашего анализа».
