Воспоминания - [70]

Мне рассказывали, что незадолго до смерти, тяжело больной, он пришел на дачу к Григорию Абрамовичу Бялому, с которым дружил, и его жене, Ирине Григорьевне. Они посидели, поговорили, пошутили, даже посмеялись. Через несколько дней Г. П. Макогоненко умер. Он приходил прощаться, но никому об этом не сказал.

11. Исаак Гликман в студенческой компании

Насколько я могу теперь вспомнить, Исаак Гликман появился в нашей группе студентов Института литературы, истории, философии и лингвистики, вскоре «превращенном» в соответствующие факультеты Ленинградского университета, в 1935 году. Среди массы студентов выделялись два молодых человека: Макогоненко и Гликман. Оба они были высокими, видными, и, что было редко в студенческой среде, оба хорошо одевались, но на Гликмане одежда сидела особенно эффектно. Казалось, что он готов выйти на сцену. Вообще в его осанке, легкой походке, движениях сквозил намек на то, что он принадлежит другой среде, где люди живут и общаются по иным законам, чем в нашем студенческом обществе, простодушном, не чуждающемся просторечья и фамильярности. К студенческим заботам и волнениям он относился с добродушной иронией, которая никого не обижала, так как Исаак был очень остроумен и выражался метафорически.

Наши студенческие заботы иногда были довольно обременительны и доставляли нам огорчения. Кроме зачетов, экзаменов и подготовки к ним, и в большей степени, чем эти, обязательные нагрузки, которые приносили нам радости и увлекали нас, у нас были и тягостные принудительные обязанности, и среди них главная — участие в больших, длительных собраниях, составной частью которых были «проработки» тех или других наших товарищей по разным причинам и поводам. Нередко такие «проработки» заканчивались выговором по комсомольской линии, а иногда даже исключением из Университета. В нашем студенческом пестром коллективе было немало тех, кто считал эту практику неизбежной и необходимой. Были и такие, кто охотно выступал против провинившихся и делал на этом карьеру. К подобным огорчениям Исаак относился стоически, глядя на них как бы издалека. Казалось, что на подобные явления современного бытия он реагирует из какого-то укрытия, из охранной сферы. Только впоследствии мы могли узнать и понять, что такой сферой для него была музыка, особый мир, в котором он был «свой», который он любил, понимал и в котором находил гармонию.

Увлечение И. Д. Гликмана музыкой и театром сложилось за несколько лет до появления его на филологическом факультете. Уже в 1932 г. Гликман заведовал культурно-массовым отделом Филармонии. Позже, в 1938 г., он — зав. литературной частью Народного дома, который в то время был филиалом Театра оперы и балета им. С. М. Кирова. Причем уже в это время он был знатоком и «сочувствователем» сложной современной музыки в ее высоких проявлениях и смелых исканиях. Он был вхож в святая святых Филармонии — большую гостиную около кабинета директора, где собирались музыканты знаменитого оркестра, дирижеры и композиторы и обсуждали свои профессиональные проблемы, перемежая эти обсуждения исполнением творческих новинок. Этот импровизированный «клуб» посещал и Шостакович, с которым И. Гликман познакомился и к концу 1932 года был уже в приятельских отношениях [22].

Их дружба длилась свыше четырех десятилетий, и о ней стало известно в Университете в конце 30-х гг., когда я там училась. Этот факт вызывал интерес студентов, но не казался чем-то исключительным, выходящим из ряда привычных явлений. Мы были избалованы близостью к великим людям искусства: наши профессора сами были видными деятелями современной литературы и культуры, были знакомы и находились в дружеских отношениях с поэтами и писателями серебряного века, современные поэты и писатели выступали на филологическом факультете перед студентами с чтением своих произведений. Помню, как остроумно и интересно выступал К. И. Чуковский.

Исаак никогда не рассказывал о своей дружбе с Шостаковичем, и мы понятия не имели, как важна была она не только для него, но и для великого композитора. Гликман ведал его перепиской и, будучи горячим поклонником музыки Шостаковича, вникал в его музыку и высказывал свои впечатления, к которым Шостакович относился со вниманием и интересом. Музыка Шостаковича для многих слушателей и критиков в то время не была легко доступной, и композитор, сталкиваясь с непониманием и грубой критикой как со стороны агрессивных невежд, так и со стороны «высших инстанций», нуждался в голосе дружественном и правдивом, исходившем от человека, тонко понимающего современную музыку.

Я никогда не слышала, чтобы Исаак говорил с кем-нибудь о своих музыкальных связях и даже о своем увлечении музыкой, но думал о положении современной музыки он, очевидно, постоянно. Однажды во время «перекура» в студенческой компании я была свидетелем того, как Исаак, слушая нашу болтовню о впечатлении от концерта в Филармонии и горячие похвалы Мравинскому, вдруг вздохнул и высказал один из своих остроумных афоризмов с упреком в адрес Мравинского за то, что он с трудом приступает к разучиванию новых музыкальных произведений. Афоризм был смешной, но едкий, а, между тем, известно, что он относился к Мравинскому по-дружески и высоко ставил его как музыканта. Но для Исаака свобода в высказывании своих чувств и мнения была характерна. Он не стеснялся порой даже употреблять при девушках непривычные для нас выражения. Лишь через много лет я поняла, что было подтекстом этого упрека и этой остроты Исаака в адрес дирижера. В комментарии Гликмана к письмам к нему Шостаковича, изданным в 1993 г., Исаак вспоминает, что, зная о его приятельских отношениях с Е. А. Мравинским, Шостакович просил узнать о сроках исполнения им 15-й симфонии — осторожно, чтобы это не было воспринято как давление. При этом сдержанный Шостакович «срывается» и вспоминает более ранние случаи, когда любимый им дирижер уклонялся от начала работы с некоторыми его произведениями. Говоря о том, что подобные, трудно объяснимые кризисные «моменты» в поведении Мравинского были очень тяжелы Шостаковичу, Гликман тоже проявляет раздражение, определяя их как каприз и даже «блажь» знаменитого дирижера