Воспоминания - [67]

У Л. Я. было много друзей и поклонников в среде молодых (и не очень молодых) литераторов, поэтов и ученых. Взаимная симпатия у нее возникла и с моим сыном Антоном, молодым врачом. Несмотря на то, что у Л. Я. был свой врач, она иногда, в экстренных случаях, обращалась к Антону с медицинскими вопросами. Но главное, что их сближало, был интерес к искусству фотографии. Антон любил разглядывать фотоальбомы Л. Я. и высоко ценил ее как фотохудожника.

Л. Я. часто, даже систематически ездила в Москву. У нее в столице были друзья и дела. Будучи кабинетным ученым, неутомимым в философских размышлениях, она в то же время была человеком деятельным и практичным. Она сотрудничала в московских изданиях и хлопотала о печатании своих произведений. В Москве она останавливалась в семье своих друзей Елеазара Моисеевича Мелетинского и Ирины Михайловны Семенко. Ирина Михайловна была дочерью друзей Л. Я., она рано потеряла родителей, и Л. Я. принимала участие в ее воспитании и образовании. Однажды, возвратившись из Москвы, Л. Я., улыбаясь и даже как будто порозовев, сказала мне: «Представляете, в Москве пару дней тому назад раздался телефонный звонок. Когда я подошла, я услышала в трубке голос, который был хорошо знаком, хотя я не сразу узнала говорившего. Он кричал: „Лида! Лида! Ты не узнаешь меня? Не узнаешь? Это Роман!“. Я сразу вспомнила, что это голос Романа Якобсона. Он говорил товарищеским, дружеским тоном, как будто мы только что расстались, и пригласил меня к Борису Андреевичу Успенскому». Я спросила: «Ну и что было у Успенского?». Л. Я. поскучнела и сказала: «Было много народу — вся современная лингвистика, историки и даже, кажется, математики; много шуток, смеха и шума». Затем с каким-то неодобрением и даже удивлением она добавила: «Ваш брат Юрий Михайлович почему-то жарил антрекоты и в фартуке разносил их присутствовавшим». Л. Я не могла сочувствовать кулинарным увлечениям Юрия Михайловича. Внимательная хозяйка, вникавшая в ремонт и усовершенствования удобств своей квартиры, она, однако, никогда не принимала личного участия в хозяйственной работе, отстранялась от нее так последовательно и категорично, что это производило впечатление то ли страха, то ли принципиального решения. Вспоминается случай, когда необходимость найти для Л. Я. новую домоправительницу широко обсуждалась в среде женщин, причастных к кругу литераторов и ученых. Мои упорные попытки посвятить Л. Я. в некоторые тайны «кухонной деятельности» наталкивались на ее решительное сопротивление. Юрий Михайлович, напротив, был большим энтузиастом приготовления вкусной пищи. Он был даже склонен изобретать новые блюда и рецепты. Склонность к кулинарии не была исключительно его особенностью, в научной среде эта черта была распространена. Например, известный философ А. М. Пятигорский достигал в поварском деле профессионального уровня. «Отчужденное» суждение Л. Я. о собрании у Успенского, в основном носящее негативный, хотя и сдержанный, характер, как мне представляется, объясняется тем, что она оказалась в среде нового научного сообщества. Она была человеком другого поколения, а перед ней было «племя младое, незнакомое». Она, очевидно, предпочла бы более интимную, личную встречу со старым другом. У нее, возможно, оставались нерешенные вопросы, которые очень заманчиво было бы обсудить с большим ученым.

В 1920 году Л. Я. записала переданные ей Б. Я. Бухштабом слова Ю. Н. Тынянова об «учениках», о молодом поколении, поколении Л. Я. и Бухштаба: «Что же, они пришли к столу, когда обед съеден» [19]. Л. Я. не комментирует, что, по ее мнению, имел в виду Тынянов, но думается, что и ей, и другим ученикам это было понятно. Через несколько страниц она сделала запись, которая свидетельствует об этом понимании. Говоря о сильных и слабых сторонах своих учителей, она утверждает: «Старые опоязовцы умели ошибаться. Как все новаторские движения, формализм был жив предвзятостью и нетерпимостью /…/ Наряду с понятием рабочей гипотезы следовало бы ввести понятие „рабочей ошибки“ /…/. Жирмунский как-то, говоря со мной о новых взглядах Тынянова, заметил: „Я с самого начала указывал на то, что невозможно историческое изучение литературы вне соотношения рядов“. Но тогда это утверждение ослабляло первоначальное выделение литературной науки как специфической. И далее она пишет, что Б. М. Эйхенбаум сохранял теорию имманентного развития литературы, пока „она охраняла поиски специфического в литературе“.» [20] «Пир», которого не застали «ученики», был периодом научной полемики, дерзкого вызова, риска, свободы и смелости исканий, вдохновения и «рабочих ошибок» — т. е. того творческого взрыва, память о котором «учителя» сохранили и отразили в своих работах. Эти высказывания Л. Я. могут пролить свет на непростой вопрос ее отношений с Ю. М. Лотманом и с тартуской школой.

Елена Кумпан сообщала читателям журнала «Звезда» (2002, 3) совершенно неубедительное и даже странное объяснение причины обиды Л. Я. на Юрия Михайловича, которое давала ее сестра Ксения Кумпан. Внимание Юрия Михайловича к ее студенческому пересказу книги Л. Я. Ксения истолковала как признание того, что он не читал труд Л. Я. «О психологической прозе» и поэтому недооценивал ее творчества. Я же могу засвидетельствовать, что Юрий Михайлович был знаком с этой книгой. Мы с ним обсуждали ее содержание сразу же после ее выхода. Тут же Е. Кумпан выдвигает и другое объяснение эпизода расхождения Л. Я. с Ю. М. Лотманом: Л. Я., по предположению Е. Кумпан, обижалась на то, что Ю. М. не ссылался на ее работы. Должна признаться, что нечто подобное Л. Я. говорила и мне. Я не поверила ей и добросовестно перелистала под этим углом зрения многие выпуски ученых записок Тартуского университета, нашла ссылку в работах З. Г. Минц, но у Ю. М. Лотмана — не нашла. Впрочем, можно ли квалифицировать отсутствие ссылок на чью-либо работу как проявление «невоспитанности», которую, как пишет в мемуарах Е. Кумпан, Л. Я. «не прощала в отношении к себе, причем — не в мелочах, а в сути»? (Там же. С. 154). В отсутствии сноски автора можно упрекать, если он что-то заимствовал у своего предшественника. Но таких заимствований из трудов Л. Я. у Ю. М. нет. Обиды на отсутствие сносок в литературной среде нередки. В одном из анекдотов, которые в свое время бытовали на филологическом факультете университета, рассказывалось, что профессор Н. К. Пиксанов, получив от диссертанта автореферат с надписью: «Глубокоуважаемому Николаю Кирьяковичу с почтением» и не найдя ссылки на свои труды, сделал на нем надпись: «Почтения, стало быть, не вижу». Но представляется, что обида Л. Я. имеет другую природу. Речь шла не о поверхностном вопросе сносок, а о столкновении поколений, о глубинных, принципиальных исканиях, которые не находили еще разрешения.