Воспоминания - [66]

.

Л. Я., безусловно, принадлежала к числу замечательных и мужественных женщин России трагического ХХ столетия. В дни ленинградской блокады, когда все жители города были на грани смерти, Л. Я. тщательно записывала свои наблюдения над процессом выживания, над психологией человека, преодолевающего жесточайший стресс и утверждающего свою способность к сопротивлению. Сознание тех нравственных ресурсов, которыми ее обогатил культурный опыт, придавали Л. Я. уверенность и гордость. Она, однако, никогда не подчеркивала этого чувства, а даже как бы старалась скрыть его, избегала рассказов о своем общении с великими людьми, но это было ощутимо в ее манерах и повадках. Как уверенно и убедительно она отвечала во время защиты своей диссертации Б. Г. Реизову на его возражения, касавшиеся теоретических положений ее работы! Как она изменилась, развеселилась, помолодела, оказавшись среди друзей своей молодости, в числе которых был Г. А. Гуковский! Люди нашего поколения, более чем ее сверстники, ощущали эту скрываемую ею гордость, которая, очевидно, поддерживала ее в трудные моменты жизни. Л. Я. испытала на своем пути немало несправедливых гонений и обид. Известный филолог М. Л. Гаспаров со слов Л. Я. записал, что ее уволили из института в Петрозаводске «за то, что она отдавала на откуп буржуазному западу наш реакционный романтизм» [17]. Эта формулировка может быть воспринята как ироническое преувеличение; но, когда человек или даже целые группы общества подвергались травле, никто не требовал от обвинителей правдоподобия и логики в их наветах. Л. Я. с ужасом вспоминала о рядовых явлениях в своей жизни — необходимости объясняться с издательским начальством в попытке публикации своих работ: «Перед каждым звонком, перед каждым заходом в издательство — до физической боли дошедшее чувство угнетенности и страха. И оказывается это не страх событий (очередной подметной рецензии или расторжения договора), страх событий был прежде. Теперь человек боится не решений, не последствий, а самого процесса унижений… боится уже не уничтожения книги, в которую вложены время, ум, труд, — но боится своих интонаций и скользящих жестов членов редакционного совета» [18].

Несмотря на то, что Л. Я. была значительно старше меня, я всегда замечала в ней, наряду с ее гордостью и представительностью, «молодежный элемент». Она гордилась своим спортивным прошлым, с увлечением, хотя и кратко, говорила об Одессе как городе солнца и простора. Собираясь зайти ко мне, она говорила: «Я подскочу к Вам». А когда я осторожно, боясь огорчить ее, сообщила ей: «Знаете, Лидия Яковлевна, в Одессе холера» — в то лето слух о холере всполошил ленинградцев — Л. Я. с какой-то веселой удалью ответила мне: «В Одессе всегда холера». Глядя во время зимних прогулок, как лихо она, немолодая и грузная, перемахивала через сугробы, я воспринимала ее как молодую и не спешила поддержать ее, о чем потом вспоминала с раскаяньем. Л. Я. однажды, улыбаясь озорной улыбкой, рассказала мне, как они, гимназистки, баловались на школьном дворе, играя с маленьким рыжим мальчиком, сыном директрисы. В одно из своих посещений Л. Я. я привела к ней этого «мальчика» — высокого плотного мужчину, доцента Одесского университета, выдающегося историка В. С. Алексеева-Попова — приятеля моего брата Ю. М. Лотмана. Однажды, возвращаясь с научной конференции из Тарту в Ленинград, мы с Вадимом Сергеевичем Алексеевым-Поповым разговаривали в течение нескольких часов (он был очень интересным собеседником). В разговоре мы коснулись Л. Я. Я сказала ему, что она переехала на новую квартиру в другой район и обещала проводить его к ней. Конечно, я позвонила к Л. Я. и договорилась о визите. Обменявшись несколькими дежурными приветствиями, Л. Я. и Вадим Сергеевич быстро переключились на вопросы французской революции 1789 года и стали горячо обсуждать их. Имена деятелей этой эпохи, драматические события, которые в ряде случаев были мне не известны, в их диалоге возникали с такой живостью, с таким количеством подробностей, как будто дело происходило вчера и собеседники были их свидетелями. Принять участия в их беседе я не могла, но слушать их мне было чрезвычайно интересно. Далее в этот вечер, когда мы на кухне пили чай с квадратиками плиток шоколада и бутербродами с сыром, в беседе возникали «всплески» возвращения к историческим темам. Л. Я. не была многословна, обычно говорила неторопливо и как бы задумчиво, но здесь, очевидно, воспоминания о ее давних занятиях историей французской литературы оживили и даже разгорячили ее.

Через всю жизнь Л. Я. проходит летопись ее исследований самой себя и своего времени — беглые заметки, записи реальных разговоров, фактов, реакций современников и своих собственных размышлений. Эти дневниковые записи, иногда сделанные очень торопливой рукой, она ревниво охраняла, раскрывая только перед близкими ей людьми, в откликах которых на эти записи она была уверена. Хотя Л. Я. дарила мне все свои вышедшие из печати работы, я не была в числе тех близких, которым она читала эти записи. Однако наступил момент, когда она меня специально пригласила посетить ее и присутствовать вместе с поэтом Александром Кушнером при чтении ею этих записей и некоторых особенно скрываемых в то время их частей — например, отзывов об отдельных писателях, сильных и слабых сторонах их характеров. Впрочем, отзывы Л. Я. о литературных личностях — всегда откровенны, как и выражение ею ее взглядов и политических симпатий. Я была тронута и взволнована этим приглашением, и мои впечатления меня не разочаровали. И я, и другой слушатель, Кушнер, были чрезвычайно заинтересованы текстами, которые нам читала Л. Я., и разделяли волнение, которое Л. Я., как и мы, испытывала при их чтении, несмотря на прошедшие со времени их написания годы.