Воспоминания - [64]

Точность и доказательность в науке для Павла Наумовича были сходны с нравственной добродетелью. Нередко и Б. В. Томашевский конфликтовал с дирекцией. Оба они ощущали свою ответственность за науку во всем ее объеме, за ее уровень и за состояние всех ее структур — основных и вспомогательных. Поэтому учениками Павла Наумовича были не только студенты, но и работники научных библиотек, членом ученого совета которых он являлся, и исследователи истории книгоиздательства, и архивисты. Но университетские студенты для него всегда были более близкими, более «родными» учениками.

Давно отмечено, что смерть человека открывает современникам, кем он был при жизни, и чего они с его смертью лишились. Павел Наумович был мэтром академической науки. Когда делались попытки поколебать авторитеты академической науки, «доставалось» и ему. По большей части это были нападки в газетах, невежественные и недобросовестные, но его они огорчали, так как, будучи человеком очень скромным, он пытался в любой, даже такой, критике рассмотреть зерно справедливости.

Похороны Павла Наумовича высветили глубокую, органичную его принадлежность к миру академической науки. День похорон был солнечным и очень жарким. По высоким, крутым ступеням главного здания Академии наук в Ленинграде двигалась бесконечная вереница людей, чтобы принять участие в гражданской панихиде, которая должна была состояться в зале второго этажа. Зал заполнился до отказа. Находился он по соседству со знаменитой мозаикой Ломоносова, изучению которого Павел Наумович посвятил так много труда и таланта. Поражало большое количество людей в траурных черных костюмах и платьях. Их черные фигуры контрастировали со светлой одеждой людей, одетых по-летнему, по погоде. Несмотря на духоту, которая царила в зале, торжественные траурные речи были обстоятельны, и панихида продолжалась довольно долго. По окончании ее участники траурной церемонии, выступавшие и слушавшие, подходили к вдове Павла Наумовича, выражая ей соболезнование. Образовалась очередь. Я была в хвосте этой очереди, и когда подошла к Софье Михайловне, она будто проснулась, вышла из оцепенения и обратилась ко мне с вопросом: «Лидия Михайловна, что это происходит? Что мы делаем?». Этот вопрос словно пронзил меня. Очевидно, увидев меня, она вспомнила ту атмосферу легкой шутки, которая сопровождала разговоры Павла Наумовича со мной. Он постоянно «подразнивал» меня. Вероятно, на какое-то мгновение у нее промелькнула несбыточная, фантастическая мысль, что я, ученица Павла Наумовича, скажу ей, что все это сон, и действительность, которую она не могла принять, исчезнет. Я отошла, так и не ответив на ее вопрос. Один за другим к ней подходили ученые, отдавая дань уважения и любви своему товарищу — заслуженному члену сообщества академической науки. Иначе выразил свою скорбь и свое почтение к ушедшему учителю Нафи Джусойты. На кладбище он отстранил могильщика и, взяв у него лопату, сам стал рыть могилу, оказывая эту последнюю услугу своему научному руководителю, по древней восточной традиции, как близкий, родной человек.

Через несколько лет после этих печальных событий Софья Михайловна и Валерий Павлович Берков, известный лингвист, автор трудов по скандинавским языкам, прислали мне на память вышедшую посмертно книгу Павла Наумовича «История русской комедии XVIII в.» с трогательной, взволновавшей меня надписью: «…в знак глубокой привязанности». Павел Наумович, даря мне свои работы, ограничивался традиционными обращениями, лишь один раз изменив этой традиции в надписи, сделанной 8 февраля 1950 года. Своим четким и столь знакомым почерком он написал: «Дорогой Лидии Михайловне Лотман от старого и злого учителя с лучшими намерениями». Это стало своего рода извинением. За несколько дней до того он со всем пылом своего рыцарского сердца отчитал меня за невинную шутку в адрес почтенного профессора — его друга. Я не обиделась на него, понимая, что эта горячность объясняется его добротой. И сейчас, когда я перечитываю и просто листаю его книги и встречаю в них или на оттисках статей традиционную надпись: «Дорогой Лидии Михайловне с приветом от автора», я ощущаю эти слова как теплое, живое обращение, как привет и ободрение.

9. Лидия Яковлевна Гинзбург. Встречи и размышления

В науке движение исторического времени измеряется не годами и даже не эпохами, а методами, принятыми учеными в их работе, открытием новых систем исследования, иного подхода к известным и интерпретированным традиционно явлениям, концентрацией внимания на новых объектах, а также расцветом школ разных направлений. В конце 30-х годов ХХ века, когда я — студентка филологического факультета Ленинградского университета — знакомилась с работами Лидии Яковлевны Гинзбург и впервые «издали» стала наблюдать за нею, она была еще молодой женщиной, но казалась мне солидной не только потому, что я, как это свойственно юным особам, воспринимала всех, кто старше меня, как «предков», но и потому, что я стихийно ощущала ее приобщенность к предшествующему научному поколению. Между тем, в то время когда я и мои однокурсники познавали азы филологической науки, Л. Я. была не только ученицей, но и собеседницей блестящих ученых и полемистов Б. М. Эйхенбаума, В. Б. Шкловского, Б. В. Томашевского, Ю. Н. Тынянова. Она искала пути для самостоятельной оценки их взглядов, обсуждала спорные вопросы со своими друзьями, вскоре ставшими выдающимися учеными: Б. Я. Бухштабом, Г. А. Гуковским и др. Л. Я. вспоминала впоследствии, что оценки, которые давал своим ученикам Тынянов, «дразнили, побуждали напряженно искать свое собственное решение задачи»