Воспоминания - [63]

Научные споры Павел Наумович вел увлеченно и настойчиво по поводу не только важных, кардинальных проблем, но и по частным вопросам. Каждый факт, каждое утверждение были для него значимы как часть истины. Мне запомнился спор между Павлом Наумовичем и другим виднейшим эрудитом-филологом Б. В. Томашевским. Они горячо поспорили о значении какого-то слова в русском языке начала XIX века. Павел Наумович сильно распалился и заявил Томашевскому: «Я вам со словарями в руках докажу, что я прав». А Томашевский ответил: «Вы не верьте словарям, я сам их составлял». В этом обмене репликами проявилась особенность характеров как Павла Наумовича, так и Бориса Викторовича. Берков был человек скрупулезный, научно необыкновенно добросовестный. И такими же он хотел видеть своих коллег. И словари были для него серьезными научными источниками. А для Томашевского словарь был полем экспериментов, разысканий и неизбежных ошибок. Он даже хотел писать большую работу о природе ошибок памяти и психологии опечаток. Павел Наумович был идеалист, а Томашевский — скептик.

Павел Наумович отличался необыкновенной научной памятью. Он, давая совет или комментируя какой-либо факт, обогащал нас сведениями о полезных для нас данных научной литературы. У него была эта удивительная особенность: он был своего рода компьютером. У себя на даче он, сидя на скамеечке и положив рукопись на табуретку, в течение летних месяцев написал «Историю русской комедии XVIII века», черпая данные — даты, факты и имена — из необъятного запаса своей памяти и подготовленных для работы материалов, а после окончания летнего отпуска проверял в библиотеке фактическое содержание рукописи.

Ученики перенимали у Павла Наумовича некоторые черты его характера, привычки, его отношение к научному труду. Моя сестра Виктория Михайловна — заведующая кардиологическим отделением больницы Академии наук — рассказывала, что, когда Павел Наумович, ее пациент, лежал в больнице, при нем было много книг и диссертаций, они стояли стопками. Он постоянно занимался, но время от времени распрямлялся, прохаживался по коридору и делал легкие физические упражнения. И когда я видела, как мой брат Юрий Михайлович встает из-за стола и распрямляет спину, я сразу узнавала движения Павла Наумовича. Признак настоящего авторитета учителя, когда ученик начинает внешне подражать ему в манерах.

В отношениях Павла Наумовича и его учеников было много трогательного. Когда он тяжело болел и лежал в Боткинской больнице, куда не пускали посетителей, Наталия Дмитриевна Кочеткова, тогда молоденькая девушка, лазила к нему через забор и носила цветы — каждый день другой букетик. Санитарка спросила Павла Наумовича: «Кем она вам приходится? Внучкой?». А он ответил: «Нет, не внучкой, а ученицей, а это все равно». Отношение к своим ученикам как к любимым детям было присуще Павлу Наумовичу, и все это знали.

После смерти Павла Наумовича возник вопрос о его уникальной библиотеке. Библиотека писателя, а тем более ученого, его alter еgо, в особенности такая библиотека, как библиотека Беркова, которая собиралась систематически и с глубоким знанием литературы и истории книги, книгоиздательства и библиографии. В Ленинграде ни одно учреждение не соглашалось сохранить библиотеку Павла Наумовича целиком, как отдельное собрание, и библиотека уехала в Минск, не без помощи Ю. С. Пширкова. Она, несомненно, явилась для Белоруссии ценнейшим приобретением и на много десятилетий стала источником важных сведений для тех, кто учится и кто учит. Для России и, в частности, для Петербурга ее утрата очень ощутима. Историк И. С. Шаркова сетовала, что одна книга об истории итальянской литературы, которая хранилась в библиотеке П. Н. Беркова, теперь недоступна, так как другого ее экземпляра в Петербурге нет. Этот случай не будет уникальным и в дальнейшем.

П. Н. Берков преподавал в Ленинградском университете и работал в Институте русской литературы в одно время с Б. В. Томашевским. Они не походили друг на друга ни внешностью, ни манерой поведения, ни методом подхода к изучаемому материалу, но оба были академическими учеными новой исторической эпохи и к научной деятельности относились во многом сходно. Оба они были сторонниками положительных знаний, науки, которая отвечает всем своим авторитетом и добрым именем за свои утверждения, за факты, материалы и новации, которые вносит в сознание современников.

Следует ли напоминать, что наука существовала не в безвоздушном пространстве, что деятели «лозунговой» юбилейно-пропагандистской публицистики пользовались большим одобрением и поддержкой, чем требовательные ученые-«идеалисты» и «скептики»? В моей памяти сохранился такой эпизод: Павел Наумович на заседании, в ходе которого обсуждался вопрос об атрибуции текста маргиналий Ломоносову, потребовал от докладчика, восторженно говорившего о своем открытии, более весомых доказательств принадлежности их текста данному автору. Тогдашний директор ИРЛИ прервал его выступление резким замечанием: «Вам следовало бы поучиться патриотизму у докладчика». Очевидно, он иначе, чем Павел Наумович, относился не только к докладу, но и к понятию «патриотизм».