Воспоминания - [53]

Гонения на ученых в пору «антикосмолитической кампании» вызывали разную реакцию среди сослуживцев. Были такие сотрудники, которые находили для себя какую-то выгоду в том, что ряды их «конкурентов» поредеют, но очень многие сожалели об этом преследовании честных и умных товарищей. Спорить с наветами было небезопасно, но были люди, готовые преодолеть запреты, выразить в какой-то форме свое отношение к шельмованию ученых. На торжественном заседании по разоблачению «инокомыслящих» заслуженный и уважаемый историк-архивист В. В. Данилов в полной военной форме под руку проводил и посадил рядом с собой в зале сотрудницу архива Беллу Наумовну Капелюш, которой была предназначена роль «разоблачаемой» жертвы. Она оказалась как бы под защитой его авторитета. Смелость проявил и Николай Иванович Мордовченко, защитивший Гуковского и своей объективной, взвешенной речью снявший накал нападок на ученого. В то же время старейшие ученые — В. А. Десницкий и Н. К. Пиксанов — не остановились перед тем, чтобы обрушиться на гонимого Гуковского, которому грозил арест, с резкой критикой его «вредных» позиций. Пиксанов напал на своих давних оппонентов Гуковского, Мордовченко и В. Н. Орлова, воспользовавшись удобным случаем для доказательства своей правоты и «порочности» их позиции. При этом он «не заметил», что администрация вовсе не намечала Мордовченко и Орлова в качестве мишеней для разгромной критики. Он, будучи человеком предреволюционной эпохи, не понял сути развязанной кампании и говорил о спорных вопросах науки. Поняв после заседания, что выступил «не по теме», Пиксанов пришел на следующий день к Н. И. Мордовченко и принес пол литра водки для примирения. Они выпили вместе. Через несколько дней я посетила Н. И., и он мне рассказывал об этом. Я с негодованием воскликнула: «Зачем вы с ним пили водку?!». Н. И. посмотрел на меня растерянно и ответил, разводя руками: «А водку куда девать?.. И потом… старик взобрался ко мне на четвертый этаж. Раскаянье все же какое-то было у него». Тут Н. И. проявил свое понимание научной этики, в основе которой лежит взаимное уважение и гуманность.

Н. И. относился с уважением и к своим ученикам. Он приглашал их домой, причем часто его посещали не только выдающиеся, но и очень плохо подготовленные студенты. Он их обучал и был уверен, что их можно просветить, он хотел внушить им основы культуры.

Н. И. много занимался критикой, в частности, творчеством В. Г. Белинского. Думается, что его увлечение жанром критики определяется тем, что он видел в ней проявление процесса выработки просветительского, учительского содержания в русской литературе. Это направление научной мысли сблизило с ним Ю. М. Лотмана, который также занимался проблемой воздействия общественной мысли на художественную литературу. Впоследствии Ю. М. писал: «В трудах Н. И. Мордовченко история журналистики и критики — в конечном счете история общественных идей — представала как своеобразная ткань, в которой различные линии, сложно переплетаясь друг с другом, образовывали целостное лицо эпохи, литературного направления, группы» [12]. Н. И. очень рано оценил научные способности Лотмана. Юрий Михайлович, как и другие студенты ЛГУ, был учеником наших блестящих, знаменитых профессоров старшего поколения, но своим научным руководителем он попросил быть Н. И. Мордовченко, который был тогда доцентом.

Я посвятила научному увлечению Н. И. шуточное стихотворение:

Он истолкован, объяснен,

Его читать мы можем на ночь.

Мы говорим: «Виссарион»

И мыслим: «Николай Иваныч».

Оно было напечатано в стенгазете Пушкинского Дома, и Н. И. сразу определил мое авторство.

Как и Н. И. Мордовченко, И. Г. Ямпольский стремился к научной точности. Он был непреклонно строг, искореняя невежество и ошибки, возникшие по небрежности и недосмотру. Он считал, что обилие разного рода неточностей или грубых ошибок заполняет страницы литературного и научного текста самых разных изданий и снижает уровень общей культуры. Обследуя целый ряд журнальных и других изданий, он выпустил ряд статей о небрежности и неграмотности на их страницах. Я пробовала смягчить его строгость, склонить его к снисходительности, напоминая ему, как легко просачиваются ошибки в текст без воли автора и как сами авторы этим бывают огорчены. Он возражал мне, что заботится не об отдельных пострадавших от его замечаний, а о состоянии литературы и научного уровня. Сам он был признанным блюстителем научной нравственности и знатоком литературных традиций и обычаев. Ему не раз случалось лично высказывать порицание начальнику, занявшему высокий пост и притеснявшему коллектив ученых. При этом он не считался с тем, как его откровенность и смелость скажутся на его собственном положении. Я знала, что И. Г. Ямпольский, как и Б. В. Томашевский, славился своей прямотой в выражении оценок и мнений, и я способствовала тому, чтобы на защите моей кандидатской диссертации в качестве оппонентов выступали именно они. Это были грозные оппоненты; конечно, я трусила и не ждала пощады. Но их оценка была в высшей степени авторитетна и содержательна. Уже тогда я соображала, что такая защита дает молодому ученому выступить и заявить о себе, а без риска нет интереса. Все сошло вполне благополучно — особенно если принять во внимание, что после прочтения первой главы моей диссертации Борис Викторович Томашевский сказал мне: «Ну, это вы написали для самообразования». Впоследствии я призналась ему, что его отзыв о первой главе напугал меня, так как действительно, работая над диссертацией, я о многом узнавала впервые. Пощипав основательно мою работу и указав на все неточности и недостаточно доказанные положения, оппоненты все же похвалили меня, а в отзыве Томашевского упоминалось даже о «ясном уме», что, говоря словами А. Н. Островского, «дорогого стоит». На следующий день Л. А. Плоткин, который был в то время заместителем директора Пушкинского Дома, остановил меня и с испугом в голосе спросил: «Вы что, в самом деле написали такую хорошую диссертацию?» — «Ну что Вы! — ответила я. — Это они похвалили меня для поощрения». Ответ скромный, но мудрый.