Воспоминания - [5]

Я родилась в день революции. Рассказывали, что в эти дни папа шел по Петрограду и встретил приятеля, который сказал ему: «Михаил Львович, что вы так ходите? Хоть бы котелок сняли! Вас матросы убьют!». Другой знакомый, приятель мамы по имени Миша, стоял у Гостиного Двора, заряжая пушку. Папа удивленно спросил его: «Что вы делаете?». Ничего не ответив, Миша пальнул так, что в Гостином вылетели стекла.

Во время НЭПа папа хорошо зарабатывал как юрист, но в более трудные времена он еще преподавал математику в техникуме. Он был очень начитанный, способный, образованный человек. Достаточно сказать, что на аттестат зрелости он сдавал экстерном и очень много занимался. Вместе с ним сдавало 300 человек, из которых только пятеро выдержали экзамен. Кроме него, еще двое действительно сдали, а двое подкупили преподавателей. Впоследствии, когда я училась на филфаке Ленинградского университета, он поражал меня своим знанием литературы. Например, он знал стихотворения Гнедича и другие произведения, широко не известные. В детстве он много нам читал, например, в самом раннем детстве баллады о Робин Гуде в переводе Вс. Рождественского. Я хорошо это помню: мы переехали на Невский, когда Юре было 9 месяцев, а папа читал нам еще на Старо-Невском.

Во время гражданской войны мама с родственниками: с тетей Полей, женой дяди Якова, брата отца, и с детьми папиной сестры Анны поехали на Украину, чтобы переждать там голодное время. Там, в Умани, они, конечно, столкнулись с очень большими трудностями. Дом их заносило снегом по самые верхние окна.

Когда там родилась наша сестра Ляля (Виктория), то ее купали водой из снега, собранного из форточки и растопленного. Но еще ужаснее было другое. Шла гражданская война, набегали сторонники разных противоборствующих армий, убивали людей, производили погромы. Наша двоюродная сестра Елена (Лёля), дочь дяди Якова, хорошо запомнила, как вся семья пряталась от погромщиков. На доме нарисовали крест, в знак того, что евреев здесь нет (действительно некоторые члены семьи были крещеные). Несмотря на это, был случай, когда на улице захватили двоюродного брата Володю (того, который потом умер в молодом возрасте от чахотки). Заподозрив, что он еврей, его повели на расстрел. В отчаянье он стал молиться по-немецки, говоря, что он — христианин, и его отпустили. В это время в подвале дома наша семья скрывала еще одну еврейскую семью. Предполагалось, что дети об этом ничего не знают. Но однажды взрослые заметили, что дети в своих играх скрывают друг друга и изображают, что носят еду в подвал.

Папа поехал на Украину, чтобы забрать оттуда маму с тремя детьми: Инной, мной и Лялей. Чтобы пробраться через фронты, он взял мандат в Петросовете. С этим мандатом он как-то пробрался к нам. Но когда он приехал, пришла белая армия. Офицер зашел в тот дом, где жили все приехавшие женщины, и спросил, есть ли мужчины. Наша мама, которая была женщина очень большой отваги, сказала, что нет. А за дверью висел папин плащ, в котором был этот мандат от Петросовета. Офицер взял плащ, повертел в руках мандат и сказал: «А это что такое?». Мама спокойно, обращаясь только к нему, тихо сказала: «Когда-нибудь и в вашей семье случится так, что ваша жена или мама попадет в такое положение, и их оставят в покое». Офицер ушел. Такой был случай. Потом они выбрались оттуда и приехали в Петроград.

3. Как меня украли

Я совершенно не помню знаменитого происшествия моего детства, события, потрясение от которого так никогда и не изгладилось в нашей семье, — моего похищения. Мама много раз рассказывала о нем, всегда в одних и тех же выражениях и всегда плакала. Я же лично помню только, как няня Шура, из рук которой я была украдена, говорила: «Я эту воровку из тысячи бы узнала и своими зубами загрызла!». Это очень загадочная история, нелепая и жестокая. Необъясним поступок женщины, которая это сотворила. Мне было два года, а Инне пять. Наша няня Шура, которую наша мама взяла из приюта, была тогда еще очень молоденькая — 16 или 17 лет. Шура пошла с нами гулять, меня она несла на руках, а Инну вела за руку. К нам присоединилась какая-то женщина, которая стала говорить, что она знает нашу маму, что наша мама — зубной врач, что она у нее лечилась, и всякие подробности про нашу семью. Надо сказать, что от дореволюционного великолепия (а мы тогда говорили «довоенного», потому что все бедствия начались не с 17-го года, а с 14-го) у нас были некоторые «остатки роскоши» — в частности, хорошие детские пальто — шубка с обезьяним мехом и другие. Я-то родилась в 17-м году, так что большей частью это все было от Инны, от старшей девочки. Я была одета в шубку, в какие-то валенки и в меховую шапку. Эта женщина играла-играла с детьми и взяла меня на руки, а затем, когда Инна что-то попросила и Шура с ней стала возиться, она исчезла с ребенком. Дело происходило на Старо-Невском, а она, как потом выяснилось, уехала в другой конец Невского и выбросила меня на Галерной в помойку. Предварительно она сняла с меня все до панталон. Что же она в результате получила? Детскую шапку, детскую шубку, валенки и рейтузы. Я была очень спокойной девочкой. Это, очевидно, помогло ей осуществить ее план, а мне остаться живой. Человек, способный на такое, мог, конечно, и убить. Было мне, как уже было сказано, два года, и дело было в ноябре. В городе была напряженная обстановка, военное положение. Прохожих было мало. Тогда очень рано смеркалось, ведь был ноябрь. Какая-то женщина, идя домой, сказала дворнику, что в помойке плачет ребенок. Дворник ей не поверил, сказал, что это ей мерещится от голода. Она опять вернулась к помойке, опять услышала плач, опять пошла к дворнику, и дворник спустился в глубокую помойку и вытащил меня. Вытащил, помыл, посадил у себя на кровати. Я после этого взяла его за бороду и сказала: «Дядя». Он ушел за дверь и стал меня звать разными именами: «Маша! Глаша! Даша! Таня!». Никакого ответа. Так он и не угадал моего имени. И я стала жить у этого дворника. Но кто-то донес, что у дворника живет ребенок, которого он нашел. Все время, пока я участвовала в этих диккенсовских приключениях, — семь дней — родители сходили с ума. У мамы еще была грудная Ляля. Все бегали: и родители, и родственники. Наш родственник Саша Ширкови, деятель революции, принимал большое участие, стараясь нам помочь. Все узнавали, но узнать, конечно, ничего было невозможно. Все сходили с ума. Мама пробилась в «Красную газету», и там, чуть ли не валяясь на коленях, умолила дать объявление. Тогда было распоряжение ввиду военного времени не давать никаких частных объявлений. В газете в конце концов все же опубликовали, что пропал ребенок и такие-то приметы. А между тем я жила у этого человека, и к нему прислали инспектора каких-то детских организаций. Эта инспектриса со мной поиграла, я ей очень понравилась, я была хорошенькая, с золотистыми кудрями. Она побежала в свою организацию и написала заявление, что просит разрешения меня усыновить. В это время и дворнику стало известно, что нужно подать заявление. Он тоже написал заявление о том, что он хочет меня усыновить. Тогда считалось, что детей нужно воспитывать коммунистически, и меня все-таки увезли в детский дом. В детском доме я повела себя очень принципиально: я не разговаривала и ни на какие расспросы не отвечала. Все решили, что эта девочка — немая. В это время объявление было опубликовано. Какой-то солдат возил в детский дом картошку на кухню, и там он услышал разговор, что нашли девочку, очень хорошенькую, но немую. Он пошел к нашей маме, по указанному адресу и стал маме говорить, что он может что-то рассказать и т. п. Мама сначала решила, что это шантаж, тем более что в газете было написано: «за большое вознаграждение». Но он упомянул две приметы, которых не было в объявлении. Во-первых, он сказал, что в волосах у девочки красная ленточка, а во-вторых, что у нее на глазу ячмень. Он меня там в детском доме видел. Ячменя не было, когда я пошла гулять с няней, но я была склонна к ячменям. У меня они часто бывали. А насчет ленточки мама это хорошо помнила: я требовала ее повязать. А потом я не давала ее снять ни дворнику, ни в детском доме. Тут проявилась твердость моего характера. За все время я сказала одно слово: «Дядя» — дворнику (так что он знал, что я не немая). Но больше я никому ничего не говорила. Мама помчалась в этот детский дом и увидела меня в больших валенках, в казенной одежде. Я, когда ее увидела, вместо того, чтобы побежать к ней, побежала от нее и спряталась в угол. А ей сказали: «Вам надо доказать, что это ваш ребенок. Уже двое подавали заявление, что это их ребенок». Они спутали. Это были заявления на усыновление. «Вы должны представить свидетельские показания». Тогда мама пошла в угол, забрала меня оттуда и сказала: «Лида, ты не узнаешь свою маму?». Я заплакала, но не ответила. Мама наша была большая выдумщица. Она сказала: «Терем, терем, теремок! А кто в тереме живет?». Я ответила: «Я — мышка-норушка, я — лягушка-квакушка». В устах «глухонемой девочки» это прозвучало как чудо. Так мама доказала, что я — ее ребенок. Я же доказала, что для меня интерес к литературе важнее «принципа».