Воспоминания - [6]

Потом мама ходила к дворнику и благодарила его, даже предлагала деньги. Но он денег не взял и был даже не доволен, говоря, что она не достойна иметь такого хорошего ребенка, раз не может за ним уследить. А солдата мама действительно наградила: она вылечила ему зубы и поставила, где нужно было, золотые коронки — и все это бесплатно.

4. Наводнение 1924 года

Одним из самых ярких впечатлений моего детства было ленинградское-петроградское наводнение. Как известно, оно произошло в 1924 году. Мы играли в нашей большой комнате на ковре. У нас была большая детская комната, через которую лежал ковер — персидская дорожка, мы на ней всегда играли. Вдруг стало страшно темно, хотя было четыре часа дня. В это время пришла мама (она ходила в магазин), и она, очень возбужденная, стала рассказывать, что она шла по Невскому и за ней бежали две «змеи», и потом она с ужасом заметила, что и навстречу бежит «змея». Тогда она осознала, что эти «змеи» — вода. Она в детстве жила в Одессе, где их заливало часто — они жили в подвале. Поэтому она быстро догадалась, что это вода. Вода шла из трех источников: из Невы по Невскому, из Мойки (это же был угол Мойки на Невском) и из канализации. Стали подниматься крышки люков, и вода шла и из канализации. Мама стала быстро действовать, она ведь была очень энергичная, в трудные моменты у нее как будто крылья вырастали. Она решила всех нас одеть и отправить на Пески, где жила ее сестра — тетя Маня. Тетя Маня жила на Бассейной. Это интересно: я сейчас читала старую книгу Пыляева, и там говорится, что во время наводнения 1824 года Пески не заливало, потому что это более высокое место. Но наша поездка на Пески не состоялась, потому что уже на Невском вода была по колено. Напротив нашего дома стоял извозчик, он привязал лошадь к дереву, а сам куда-то исчез. Мы все время смотрели в окно, у лошади уже вода была до живота. Нас особенно заинтересовало то, что на все деревья на аллее вдоль Мойки забрались кошки. Деревья были густо заняты кошками. Вскоре в нашей квартире стали беспрерывно раздаваться звонки и открываться двери. Приходили люди. Электричество перестало работать, и тогда в дверь стали стучать. Мы жили на третьем этаже, до которого вода не доходила, и стала набираться полная квартира народу. Зажгли керосиновую лампу, все сидели очень уютно, без конца кипятили чайник, и все пили чай. Но, конечно, у всех было очень тревожное настроение. Я пошла на кухню, где няня Шура на примусе кипятила чайник, и сказала: «Я очень беспокоюсь, что папы нет». Я не хотела говорить об этом с мамой или с другими детьми, чтобы не беспокоить их еще больше. Шура мне неожиданно ответила: «А у меня нет ни папы, ни мамы», и заплакала. Еще в течение вечера были разные происшествия. Например, приехал наш двоюродный брат Дуся — Давид, сын тети Мани, на лодке. Он был на Исаакиевской площади, и там его подхватили, потому что там уже было очень глубоко, и его привезли к нам на лодке. Он рассказывал — правда или нет, не знаю, — что Исаакиевская площадь оцеплена и что с собора бросаются монашки и кричат, что конец света. Как впоследствии выяснилось, очень многие люди погибли, попадая на ступеньки, которые ведут в низкие подвалы, потому что там была большая глубина. Они шли по стенке, где было как бы меньше опасности, и попадали в эти ямы. Может быть, кто-то и выплывал, но кто-то погибал, они ведь падали. Вода прибывала. Несмотря на суматоху, нас положили спать, и шум чужих людей стал утихать. Они, очевидно, стали уходить. А наша старенькая бабушка, мамина мама, бабушка Шейва, стояла у окна и говорила нам, что вода убывает, а потом сказала: «Открылась мостовая». Лошадь так и простояла все время и была вся мокрая, чуть не по спину. Ночью мы проснулись потому, что пришел папа и рассказывал о своих приключениях.

Читая потом роман Я. П. Полонского «Признания Сергея Челыгина», где наводнение описано по воспоминаниям, тоже детским, я нашла очень большое сходство в реакции людей и во всяких обстоятельствах между наводнениями 1824 и 1924 годов.

Наутро мы с мамой пошли по каким-то делам. Мостовая ведь в Ленинграде была торцовая. Торцы были деревянные, как шестиугольные шашки очень большой толщины. Они, конечно, были не всюду. На Невском, где была такая мостовая, после наводнения стало вдруг очень тихо: было мало шума от движения. От трамваев был, конечно, шум (по Невскому тогда ходили трамваи). Но пролетки извозчиков, машины, которых тогда было мало, но все-таки они были, шли тихо, их совершенно не было слышно. Как будто все они шли по паркету. А все эти шашки всплыли. Пушкин писал: «И всплыл Петрополь, как тритон / По пояс в воду погружен», а здесь это было особенно заметно. Их собирали, ставили в большие пирамиды и сушили, а потом обратно укладывали, мостили. Это, между прочим, была очень гигиеническая мостовая, хотя, может быть, от нее было больше пыли, чем от асфальта. Она давала труху.

На следующий день сияло солнце. Такая погода была хорошая! Пушкин пишет: «Гробы с размытого кладбища». О 1924 годе тоже есть такие сообщения, тогда тоже плавали гробы. В церкви Петра и Павла у нашей школы Петершуле в подвале были гробы, и их вынесло водою через нижние окна. Вынесло и трупы из церквей. Город понес, конечно, огромные убытки. Но это другой разговор. Вот такое мое впечатление от наводнения 1924 года.