Воспоминания - [8]

До сих пор эта книга, которую я читала ранним утром в холодной зимней комнате до школы, осталась для меня одним из самых романтических впечатлений моей жизни. Юра участвовал в этих чтениях чуть не с двух лет, с трех во всяком случае. И совсем маленьким он погрузился в исторические романы Вальтер Скотта, веселые и трагические происшествия романов Марка Твена, в юмор и мрачную реальность романов Диккенса, в «золотую лихорадку» произведений Брет Гарта.

В те годы к нам приходила книгоноша — женщина, которая носила с собой складной ранец-портфель и ходила по квартирам, забирая ненужные книги у одних и предлагая их другим. Среди книг, принесенных ею, была одна, которую мы потом читали все детство — про короля Матиуша. Книга эта была без обложки, и мы не знали ни автора, ни названия. Много позже, сразу после войны, я познакомилась с одним человеком — эмигрантом из Польши, преподававшим в школе вблизи Ленинграда. В разговоре он упомянул Януша Корчака. Я сказала, что ничего про него не знаю. «Как? Вы не читали „Короля Матиуша“?» — удивился он. Так я узнала, кто был автор нашей любимой книги.

Инна долгое время покушалась руководить нашим чтением. Но очень скоро она отказалась от этих попыток, тем более что отец ее в этом не поддерживал. Он никогда никому из нас не делал замечаний и не давал даже советов. Однажды я попробовала поделиться с ним своими впечатлениями от чтения. «Папа, мне очень нравятся книги Чарской», — сказала я. Папа грустно ответил мне: «Лида, ты уже такая большая девочка…». Семя сомнения было брошено в мою душу. Я стала думать, почему он так сказал, что имел в виду. Когда Юре было двенадцать лет, Инна пожаловалась отцу, что он читает Анатоля Франса, а это ему не по возрасту. Отец сказал лаконично: «Пусть читает». «Но, — возразила Инна, это — „Эпикуров сад“, он не поймет, да и рано понимать!» — «Если не поймет, значит: вреда в этом нет, да он и читать не станет, а если поймет, значит не рано».

В очень раннем возрасте, года в три, Юра уже был для нас человеком — товарищем в играх и участником наших фантазий. Получалось так, что играми, имевшими характер действия, также и спектаклями, которые мы впоследствии ставили, руководила Инна. Она же руководила нашими опытами в рисовании. Литературные же игры, имевшие характер словесного творчества, были нашим не зависимым от нее изобретением, и они осуществлялись помимо нее мною, Лялей (Викторией) и Юрой. Одной из самых памятных для нас игр было путешествие на корабле во время зимних каникул Инны, которая была не то в первом, не то во втором классе. В нашей детской комнате стояли четыре кровати и большой деревянный грубо сколоченный мужем нашей няни, столяром Виктором, стол. За этим столом дети нашей семьи и их друзья занимались многие годы. Во время игры в путешествие этот стол был перевернут вверх ножками и превращен в корабль, на котором мы плавали несколько дней, казавшихся нам бесконечно большим сроком. Затем наш корабль столкнулся с айсбергом, затонул, и мы пересели на плоты — коврики, которые лежали у каждой кровати. Стол же, поставленный снова на ножки, оказался пещерой на необитаемом острове, а прилаженный к столу детский столик был горой, на которую мы взбирались. Кроме того, он же образовал норку, под которой Юра вместе с приходившей к нам двоюродной сестрой Ирмой, отвлекаясь от своих обязанностей шкипера на корабле, играл в кроликов, очень уютно располагаясь на диванных подушках. Памятным событием таких игр был и Последний день Помпеи, который мы изобразили следующим образом. Сдвинули кровати, из подушек и одеял сложили огромную гору, внутри нее посадили маленького Юру, снабдив его полотенцами, кружевными накидками с подушек и кубиками. Он должен был их извергать через верх горы, что и исполнял с большим прилежанием. Мы же бегали по комнате и принимали пластические позы из картины Брюллова. Вернувшиеся откуда-то папа и мама открыли дверь и остановились в ужасе и недоумении. Через несколько секунд, однако, мама все поняла и с криком: «Они мне задушат ребенка!» — разбросала подушки, разрушила «Везувий» и извлекла потного малыша. Инна инсценировала эпизоды из любимых книг, особенно из «Нибелунгов». На одной из таких инсценировок эпизод рождения Зигфрида кончился скандалом. Инна всегда приглашала зрителей на свои постановки. Рождение Зигфрида, которое она поставила на даче, она изобразила так наивно и реалистично, что мама выхватила у нее из-под одеяла Юру и надавала всем артистам и зрителям тумаков и всех разогнала. Одна из наших сравнительно поздних постановок мне запомнилась особенно ярко. До начала 30-х годов у нас в квартире Новый год встречали бурно: взрослые родственники папы и мамы, отдельно студенты-родня, их друзья и квартиранты и отдельно дети. Причем иногда компании смешивались, и большой массивный дядя Фиш, наш свойственник, известный в городе инженер, отец писателя

Геннадия Фиша, танцевал с маленькой румяной Лялей, смешно задирая ноги. Ляля потом жаловалась: «Мне так неудобно. Дядя Фиш так хорошо танцует, а я в валенках». В начале 30-х годов веселье явно уступило сдержанности и замкнутости. Даже любимый нами чудный праздник ёлки, когда приносили огромную елку и папа по несколько раз в день бегал за новыми игрушками, потускнел, примолк и постепенно исчез. Ощущая все эти перемены как большие огорчения, мы по-своему старались их сгладить и готовили постановку. Инна и Юра должны были разыграть не больше не меньше как «Колхас» Чехова, а мы с Лялей его же «Дачный муж». Вдруг прибегает в детскую Ляля с трагическим известием: мама и папа собираются в гости. Обсудив это, мы решили, чтоб не испортить им настроение — не показывать вида, что это нас огорчает. А Ляля продолжала уточнять: «Мама достала шелковое платье, а папа, когда увидел меня, спрятал лакированные ботинки за спину». Ботинки эти лежали с «мирного времени» в шкафу. И вдруг, когда мы уже примирились со своей судьбой, к нам в детскую явились под руку мама и папа. Она — в шелковом платье, он — в лакированных ботинках. Они пришли в гости к нам. Спектакль состоялся. Самый большой успех выпал на долю Юры, игравшего суфлера в папиных штанах, которые ему доставали до горла, и которые он, чтобы они не упали, придерживал зубами. Мама понимала, что, уходя вечером из дома, родители нас огорчали, и она придумала своеобразную компенсацию. В эти вечера мы могли рыться в зеркальном шкафу с ее платьями, и нам оставляли угощение для вечернего чая. Это сделало наше одиночество очень интересным. Мы давали своеобразные балы. В шкафу мы находили бархатные спорки, из которых Инна и Юра — кавалеры — сооружали себе плащи; находили и береты, шляпы с перьями. Мы же с Лялей из кружевных покрывал с кроватей делали себе длинные платья. Находили и другие детали для украшения нас — дам. Помню, один раз я изображала королеву бала — красавицу, за которой все ухаживают, а Ляля — старушку (она на голову накинула мамино меховое полупальто). Вдруг она сбросила этот мех и оказалась такой красавицей, что все кавалеры бросили меня и ушли к ней. Этот сценарий, сочиненный, конечно, Инной, почему-то не огорчил меня, понравился мне своей театральностью, эффектом, хотя был для меня полной неожиданностью. Властность Инны сказалась и в том, как она организовала наши упражнения в рисовании. Она настойчиво требовала, чтобы, изображая человека, укладывали в длину туловища с ногами семь раз голову, и главное — чтобы голова была совершенно круглая. Это последнее требование было особенно тягостно. Мы даже обратились за поддержкой к очень старой бабушке Шейве — матери нашей мамы. Она взялась изобразить нам голову человека, и с большим трудом нарисовала маленький ровный кружок, поделенный пополам сверху вниз и с одного бока на другой. Это, конечно, не разрешило наших проблем, и в конце концов мы обратились к папе. Он очень удивился нашему вопросу: «Почему совершенно круглая? Разве вы такие головы видите? Вы смотрите на то, что вас окружает». Инна пробовала настаивать на своем, но мы уже почувствовали освобождение и не слушались ее. У меня же был свой идеал красоты. Тайно я похитила оторванную от нот картонку с белой поверхностью и нарисовала на ней Лялю и знакомого мальчика Витю. У них были большие головы, голубые глаза и рыжие волосы. Они держались за руки. Мне казалось, что они очень похожи, и картина мне казалась очень красивой — как я теперь бы сказала, романтичной. Я спрятала эту картинку за шкаф и любовалась ею, когда никого не было. Ведь использование переплета от нот было преступлением, и мне было очень жалко, что я никому не могу ее показать. Эти эпизоды относятся к очень раннему периоду нашей жизни. Но и потом все мы рисовали. Инна даже мечтала быть художником не хуже Репина. Я тоже одно время увлекалась рисованием и даже немного пробовала писать натюрморты маслом, особенно весной, когда появлялись подснежники и фиалки, и это меня очень волновало. Но по-настоящему талантливым рисовальщиком оказался только Юра, в очень небольшой степени испытавший руководство Инны. Уже в 13 лет он зарабатывал понемногу на оформлении зданий к праздникам. В 14 или 15 лет он оформлял филфак вместе с нашим соучеником Бердниковым. Оба они лежали в нашей комнате на полу и рисовали плакаты и шуточные картинки для оформления здания к празднику Первого мая и карнавала, который был устроен на филологическом факультете. К этому времени мои товарищи по университету, друзья и просто однокурсники уже приняли подростка Юру в свой круг. Он ходил на лекции Льва Львовича Ракова по античной истории и удивлял студентов своей эрудицией, что было не удивительно, так как увлечение античной историей у Юры началось очень рано, как и увлечение зоологией. В кругу моих университетских товарищей, особенно под влиянием талантливого Толи Кукулевича, серьезно занимавшегося античной литературой, и его друга биолога Саши (Александра Сергеевича) Данилевского, оба круга научных интересов Юры окрепли и получили мощные импульсы для своего углубления. Все это было позже. Но продолжу более ранние воспоминания. Одной из культурных затей Инны было издание детского рукописного журнала в нашей семье. Он получил почему-то название «Маленький ученый», и на обложке его был Инной нарисован маленький Юра (в девочкиных белых панталонах). Это было не предвидение, а предзнаменование. В журнале не было ничего ученого. В нем были стишки мои и других детей, маленькие рассказики. Участвовали в журнале и подруги Инны, из которых наиболее начитанными были Соня Полякова, впоследствии известный специалист по классической античной литературе, преподававшая в университете, доктор наук, и Соня Позднеева, впоследствии музыкант, преподаватель и директор музыкальной школы. Одна из них, точно не помню кто, поместила в нашем журнале начало своей повести о японском полководце, самурае «Ода Нобунага». Я училась в первом классе, мне было семь лет, а значит, Юре три года. Я принесла в школу журнал, и другая ученая девочка — Юдя, в очках, перелистывая журнал, сразу «усекла» эту повесть и сказала: «А вот это — интересно!». Впоследствии у нас возникла мысль издать еще хоть один номер этого журнала. Юра даже предлагал названия для журнала и его отделов, говоря, что журнал надо назвать «Голос желудка», а один отдел — «Попурри, или В желудке все смешается» — любимое изречение нашей мамы, имевшей слабость мешать в одной кастрюле разные попадавшие ей под руку продукты: перловку и манную крупу, капусту и картошку, горох и прочее. Время было, как всегда, довольно голодное, и нам, подросткам, не хватало еды. Однако журнал мы уже не собрались издать. Другой затеей Инны были семейные олимпиады, конкурсы по отделам: игра на пианино (все разучивали одну и ту же пьесу, а родители слушали из другой комнаты), рисование с натуры и копирование, веселые проекты. Однако безграничная фантазия Инны и ее склонность создавать и разыгрывать сюжеты не всегда имела только благодушную направленность. Она любила разыгрывать «острые сюжеты» в нашей детской среде. Юра никогда не был жертвой этих игр. Я стала только один раз объектом нападения. Это длилось неделю. Она запрещала со мной разговаривать и прочее. Но в конце недели мы помирились, для меня устроили концерт танцев дикарей (со словами, начинавшимися «Курли до нашей эры»), в котором участвовали Инна, Ляля и Юра. Все это было очень забавно, но не сгладило вполне обиду, которую я испытывала ни с того ни с сего целую неделю. Добродушное и простодушное создание, Ляля всегда была готова жертвовать собой для других, более всех она понимала и жалела маму. Однажды летом Инна под влиянием своей старшей подруги Нины стала критиковать маму, что нам казалось очень странным. Глаза на эту несправедливость у меня открылись, когда Нина с презрением отозвалась о мамином зеленом платье, которое всегда так хвалила наша учительница немецкого языка Дарья Терентьевна. Если уж Дарья Терентьевна одобряла это платье, то оно было выше всякой критики. Дарья Терентьевна Прокофьева — учительница немецкого языка, в прошлом была начальницей пансиона для девочек иностранного происхождения. Она была женщиной изумительно милой и воспитанной.