Воспоминания - [10]

Инна вскоре стала ощущать себя взрослой и модничать: она чернила себе брови и ресницы урсолом и красила губы. Кроме того, она стала заказывать себе платья у портнихи (до этого для нас шила сама мама) и покупать себе шляпы. Шляпы составляли предмет ее особого увлечения. Инна выселилась из детской в длинную проходную комнату, где прежде была столовая — до того как квартиру родители вынуждены были разделить, отдав три из семи комнат жакту. После этого столовая была переделана из ванной — комнаты, выходившей во двор. В воскресные дни папа и Юра забавлялись, перебрасываясь шляпами Инны над ее головой. Инна при этом сидела за столом и равнодушно продолжала переписывать ноты — она уже училась в консерватории и таким образом подрабатывала. Это равнодушие и терпение Инна сохраняла до того момента, пока Юра и папа не добирались до последней, новой шляпы. Тут Инна вскакивала с криком: «Только не эта шляпа! Эту не смейте трогать!».

Мы взрослели, наши профессиональные интересы определились довольно рано.

Все мы учились музыке, а для Инны музыка стала профессией. Ее специальностью, по которой она окончила консерваторию, стала история и теория музыки. Ее педагогические способности, проявлявшиеся в детстве, помогали ей впоследствии в преподавательской работе: она преподавала и детям, и взрослым, работала во Дворце пионеров, в музыкальных школах и в училище. Ее ученики относились к ней с большой любовью, а к ее урокам — с огромным энтузиазмом. До сих пор эти занятия остались для многих из них замечательными воспоминаниями детства и юности. Инна работала и как музыковед, занималась творчеством Римского-Корсакова и Мусоргского. Она была редактором в музыкальных издательствах и писала музыку. Младшая сестра Виктория увлеклась медициной. Уже во время войны она работала как квартирный врач (их курс выпустили досрочно, так как в блокадном Ленинграде не хватало врачей). Впоследствии она специализировалась как терапевт и кардиолог. Она много лет работала в Институте Скорой Помощи (Большой пр., 100) под руководством известного врача профессора Джанелидзе. Он ценил Викторию Михайловну и однажды подарил ей свою книгу с надписью «Хорошему врачу». Когда было решено создать больницу Академии Наук СССР, Викторию Михайловну пригласили организовать одно из отделений. У нее лечились многие ученые.

Отец хотел, чтобы Юра тоже пошел в медицинский институт — возможно потому, что он знал, что будет война и думал, что Юра может стать военным врачом. Но когда он узнал, что его сын серьезно интересуется филологией, он не возражал. В 1939 году, когда Юра поступил на филфак, я как раз его окончила.

6. Наши праздники

В 20-е и в начале 30-х годов в обществе «по инерции» сохранялось чувство веселья, желание праздновать, возникшее, по-видимому, во время революции. Приведу один пример. Родители рассказывали, как в 1917 году они попали в толпу, которая брала приступом какой-то дом. Из дома стреляли юнкера. При этом мама была на последнем месяце беременности. Я спросила папу: «Было страшно?» — «Ничуть, — ответил он, — было очень весело». В нашем детстве и в юности бурно и весело праздновались 7 ноября, 1 мая, семейные и прочие праздники.

В нашей семейной жизни особое значение имели дни рождения и связанные с ними подарки. Праздновались только детские дни рождения, и инициаторами этих празднеств были сами дети. Особенно пышно, с приглашением многих детей-подростков праздновался мой день рождения, так как он совпал с днем революции. По семейной легенде, к маме не могли вызвать акушерку из-за стрельбы на улице, и только муж маминой сестры — латыш и человек воинственный — привел ее. Когда я была маленькой и из окна нашей квартиры, помещавшейся на шестом этаже дома на Старо-Невском, была видна Знаменская площадь с памятником Александру III, и массы народа толпились на ней, оркестры играли, а самые отчаянные парни залезали на памятник, повязывали царю красную повязку на руку и на глаза, я думала, что вся эта кутерьма посвящена моему дню рождения. Вскоре я вынуждена была расстаться с этой иллюзией. Родители брали нас на праздники «Красной газеты», где отец работал юрисконсультом, и уже в шесть лет, когда мама в запруженном людьми широком коридоре поставила меня на стол в углу, я прочла с пафосом стихотворение:

Улица волнуется,

Шумит, гремит она.

Идет, течет по улице

Народная волна.

В коридоре возникла тишина, толпа остановилась и стала слушать. Это поразило меня и доставило мне момент вдохновения и счастья. Я почувствовала на миг, что владею людьми. Каково же было мое разочарование, когда мама, вслед за мною, поставила на стол пятилетнюю Лялю, и та с наивной старательностью робко прочла:

Петушок, петушок,

Золотой гребешок,

Масляна головушка,

Шелкова бородушка,

Что ты рано встаешь,

Ляле спать не даешь?

Я была оскорблена в лучших чувствах. Рядом с этим «выступлением» мой пафос мне показался неуместным.

Впоследствии, в студенческие годы, на мой день рождения к нам собиралось много молодежи. Наш дом был на Невском, рядом с Дворцовой площадью. И уставшие после ноябрьской демонстрации, несколько продрогшие на дожде и ветре мои подруги и товарищи «забегали» к нам. Девушки спали на сдвинутых кроватях, а парни, собравшись в другой комнате вокруг школьника Юры, потрясали квартиру гомерическим хохотом. Юра рассказывал, «о чем говорят в школе» — это была смесь анекдотов (часто весьма соленых), шуток и школьных происшествий. Кто же предполагал тогда, что Юра — просто очень талантливый рассказчик? Студенты думали: «Мы взрослые серьезные люди, а эти школьники — такие озорники!». Потом были очень веселые шарады. Помню одну из них — «Гусь». Дело в том, что Толя Кукулевич для заработка преподавал в техникуме русский язык и так заморочил голову своим студентам рассуждениями о «сомнительных» согласных, что половина класса в диктовке написала «гузь» вместо «гусь». Толя простодушно рассказал об этом с большим огорчением товарищам, а они — вернее Женя Наумов — человек очень артистичный — дали ему прозвище «Гузь», которое к нему пристало. В шараде мы разыграли «гуся» так. Первая часть была «Гус». Его изображал Женя Наумов, которого привязали к поставленным друг на друга стульям. Толя в плаще, сделанном из красной бархатной скатерти, был палачом, а подруга Лина, собрав в передней вешалки-распялки, скромно покрывшись платочком, бросила к ногам «Гуса» вязанку, после чего Женя воскликнул: «Sancta simplicitas!». Вторая часть была мягкий знак. На стол положили подушку, вошла я и сказала: «Его нет, но он оставил по себе знак», ткнула пальцем в подушку и задумалась: «Какой, однако, это знак?». Целое изображал Саша Данилевский. Опустив свой белокурый чуб на лоб и несколько повесив свой прошедший через четыре поколения гоголевский нос (Саша был потомком Гоголя, но одновременно и Пушкина), он на корточках, покачиваясь, прошел через комнату, выставив для равновесия вперед руки с длинными красными пальцами. Почему-то это делало его особенно похожим на гуся, и все хором закричали отгадку: «Гусь лапчатый!». Саша поднялся очень обиженный: «Почему лапчатый?» — вотще допрашивал он отгадавших.