Воспоминания - [7]

Впоследствии наводнение стало одним из моих «страхов». Когда пушки начинали стрелять, что означало подъем воды, я так боялась, что хотела лечь спать, чтобы не переживать этого чувства. Для этой цели я сдвигала стулья, чтобы не мять кровать в неурочное время.

Однажды, уже взрослой — сотрудником Пушкинского Дома — я дежурила в Институте во время резкого подъема воды. Невка около Пушкинского Дома тогда еще не имела набережной. Вода дошла почти до края берега. Приехал Томашевский — он заведовал архивом — рукописным отделом, где были собраны, в частности, все рукописи Пушкина. Времена были тяжелые, мракобесные, но как было прекрасно дежурить с Томашевским, какое от него исходило мужественное спокойствие в тот вечер! Я сочинила — конечно, для себя, не для огласки, стихотворение:

Над Пушкинским Домом плывут облака

И бьется о берег упругий река…

И книги по полкам, и кровь в наших жилах —

Все нам говорит, что прекрасное живо.

5. Детский мир

В детстве и впоследствии в юности много эмоций, постоянно угнетавших, но и утешавших нас, составлявших наш мир тепла и уюта, были связаны, с одной стороны, со страхами и ужасами, с другой — с играми, чтением и эстетическими впечатлениями. Страхи более всего были присущи мне. Как показала жизнь, Инна отличалась своеобразным характером. Она скрывала свой страх так глубоко, что сама переставала его чувствовать, но он где-то в очень больших глубинах ее сознания существовал. Так, например, когда во время блокады напротив нашего дома орудийным выстрелом милиционеру оторвало голову, она упала в обморок, но, приведенная в чувство, сказала: «Я просто прилегла отдохнуть». А Ляля и Юра оказались очень смелыми, мужественными людьми по характеру. Мне в моей жизни тоже приходилось не бояться, когда были все основания бояться, но по своей природе я более расположена к страху. Прежде я боялась темноты и высоты. Высота привлекала меня, мне хотелось броситься вниз, и я очень живо представляла себе, как это будет. Первой прививкой против страха высоты была в самом раннем детстве шутка, которую практиковал отец. Он брал меня и Инну подмышки с двух сторон и бежал с нами с лестницы, с шестого этажа. Ступени мелькали в глазах, мне было очень страшно, но я не кричала. Не понимать папиных шуток у нас в семье с самого раннего детства считалось неприличным. Я боялась темноты, так как инстинктивно допускала существование таинственных, иррациональных явлений, опасалась собак, так как не знала, что они думают про себя. Мне кажется, что мои страхи более связаны с избытком фантазии, чем с реальными причинами. Во время войны я довольно хладнокровно вела себя при бомбежках и обстрелах и во время переезда на барже с детьми из детского дома через Ладожское озеро на виду у немецких батарей, но самих немцев боялась панически. Однажды во время блокады я шла через Дворцовый мост. Начался сильный обстрел. Ложиться мне не хотелось: пальто было жалко пачкать, и я прошла через мост, хотя кругом свистели и падали осколки. Я прошла через мост, а за мостом было Адмиралтейство — военный объект с закрытыми дверьми. Прямо на набережную выходила одна такая закрытая дверь — парадная с небольшим навесом. Около этой двери стоял матрос — часовой с винтовкой. Я встала рядом с ним. Кругом летели и падали в снег осколки. Молодой матрос спросил меня:

«Ты боишься?» — и я сказала: «Боюсь», и он ответил: «Я тоже боюсь». Так мы и простояли рядом до конца обстрела. В детстве чтение «Страшной мести», «Вия» Гоголя, а затем и «Семьи вурдалаков» Алексея Толстого заставляло меня холодеть от ужаса, и даже менее страшные вещи, например, некоторые «Песни западных славян» Пушкина, вызывали у меня долгие размышления и порождали в моем воображении целые фильмы ужасов.

Чтение книг в нашей семье обставлялось своего рода ритуалом. Читали по большей части большие романы: Диккенса, Жюль Верна, Марка Твена, повести Конан Дойля и других. Собиралась вся семья, причем никто не отвлекался и не занимался посторонними делами. Короткие рассказы Чехова, Аверченко, Тэффи читал отец. Особенно он любил Чехова. Но уже в очень раннем нашем детстве он читал нам, как я уже упоминала, баллады о Робин Гуде в переводе Вс. Рождественского и почему-то лицейские стихи Пушкина. Когда читались баллады о Робин Гуде, Юра был еще совсем маленький, может быть, двухлетний. Вскоре эти баллады вошли прочно в наше сознание и дали бесконечные сюжеты для наших игр, и Инна присвоила себе высокий титул Робин-Стрела, а Юра тоже уже получил свою роль — Джон Маленький. Первой книгой, которую Инна прочла нам вслух, была сказка «Гуси-лебеди», а первой большой книгой, которую она прочла нам целиком, был роман «Путешествие капитана Гаттераса». Прочтя про себя эту книгу, она затем прочла ее нам, и с этого начались наши систематические семейные чтения, а капитан Гаттерас поселился в наших играх, и Инна, которая уже была в первом классе, мечтала о полярном плаванье к Северному полюсу, закалялась, открывала ночью в детской форточку и ходила, скрестив руки на груди так, как на картинке был изображен капитан Гаттерас. Инна стала главным чтецом в нашей семье. Она относилась к этой своей обязанности очень серьезно, проявляя свою власть над окружающими и свои тиранические наклонности. Она всегда прерывала чтение на самом интересном месте, откладывая продолжение до следующего раза и никакие уговоры и просьбы, даже ходатайство отца, не влияли на ее решение. Книгу она прятала тщательно, чтобы никто, не дай Бог, не заглянул в продолжение. Единственный случай, когда я нарушила этот запрет, кончился для всех плачевно. Я проследила, где она спрятала книгу Вальтер Скотта «Уэверли», и заглянула в нее. Инна это обнаружила, категорически отказалась читать дальше, несмотря на все просьбы, и я дочитала эту книгу сама.