Воспоминания - [2]

Мы надеемся, что книга найдет путь к читателю, интересующемуся историей литературы и культуры.

Лариса Найдич

Предисловие

Минувшее меня объемлет живо

А. С. Пушкин

Вся моя жизнь прошла в Петрограде — Ленинграде — Санкт-Петербурге. Это была длинная жизнь, и хотя я не гожусь в летописцы: я никогда не вела записей и дневника, мало того, я не фиксировала дат и зачастую не запоминала их, — я все же долго наблюдала меняющуюся и движущуюся вокруг меня действительность, которая радовала и угрожала нам, была трагической, тревожной, но и радостной, энергичной, мажорной. Восприятие жизни во многом зависит от характера человека, воспринимающего ее или вспоминающего о событиях. Мой брат Юрий Михайлович Лотман «каялся», что остается оптимистом, несмотря на то, что исторический опыт требует от него большой объективности в оценке реальности. Так что склонность к оптимизму — наша семейная черта. В день, когда мне исполнилось шесть лет, я, глядя с седьмого этажа из окна нашей квартиры на толпы людей, которые шумели на Знаменской площади, украшали себя бумажными гвоздиками и бантами, а памятник Александру III красными повязками, спросила папу, правда ли, что эти люди празднуют мой день рождения. Папа посмеялся и сказал, что они отмечают совсем не мой день рождения, а государственный, официальный праздник. Это сообщение немного огорчило меня, так как вид толпы, оформленный и упорядоченный талантливыми художниками русского авангарда, был живописен и привлекателен, и хотелось быть причастной к этому веселью. Наша семья была очень дружной. Отношение родителей к детям, которых было по тем временам не так просто прокормить (нас было четверо), было непринужденным, но продуманным и ровным. Ссоры никак не поощрялись: на попытки ябедничать отец возражал: «Доносчику первый кнут». Во все тяжелые моменты жизни семья была для нас опорой, прибежищем и ориентиром.

Отношение к семье было для нас нравственной основой. Впоследствии наше уважение к университетским учителям впрямую опиралось на отношение к родителям. Так, например, моя глубокая симпатия к Павлу Наумовичу Беркову, профессору, лекции которого я слушала, отчасти укреплялась тем, что он казался мне похожим на отца. Элемент подобной теплоты был у нас и в отношении к другому нашему профессору — Владимиру Яковлевичу Проппу, и ко многим другим. При любом характере исторического развития в жизни много прекрасного, и где-то в глубине души у нас постоянно присутствовала стихийная вера в человека и в то, что нас окружают добрые люди, которые создали все хорошее вокруг нас, все, что мы любили: Эрмитаж, Русский музей (который наш папа называл музеем Александра III), филармонию, мосты через Неву, Невский проспект и кино «Светлая лента» против нашего дома. Конечно, не всегда подобное мировоззрение соответствовало общему настроению. Может быть, этот скрытый оптимизм придавал нашим представлениям об окружающем некоторую долю своеобразия. У нас был свой, семейный, взгляд на законы человеческих отношений. Признаки сохранения этих основ человеческой жизни мы постоянно замечали в общении с людьми.

I. Когда мы были маленькими…

— Помнишь, какими дураками мы были в прошлом году на елке?

— Помню, а что?

— Ты мне сказала: Ты будешь папой, а я мамой, а бабушек нам не надо.

— Ну и что?

Из детских разговоров

1. Первые впечатления

Я себя помню с довольно раннего возраста. Помню, как меня отец нес на руках, и я, глядя назад, за его спину, наблюдала разбитую панель, состоящую из известняковых плит, помню, как отец, взяв подмышки меня и старшую сестру с двух сторон, бежал, перепрыгивая через ступеньки, вниз по лестнице с шестого этажа. Мне было страшно, в глазах мелькали ступени, но не хотелось этого показать, чтобы не обижать отца и не портить веселого настроения. Помню, как мама оставляла нас троих во дворе на целый день, так что мы не могли попасть домой. Это могло быть только тогда, когда еще не было брата, а он родился, когда мне было 4 года 3 месяца. Оставляли нас иногда и одних дома, когда родители уходили на работу на целый день. Сестры Инна и Ляля (Виктория) сидели на корточках у стены, в квартире было темно, а я ходила мимо них и пела: «Я холодная, я голодная».

Одно событие запомнилось мне как страшное, но имевшее хороший конец: я проглотила пуговицу. Пуговица была перламутровая, пришита она была к белой кофточке из шелкового полотна. Она имела форму веретенца. Сосать ее было очень приятно. Но вдруг она оторвалась, и я ее проглотила. Мы были одни дома. Старшая сестра Инна, которой тогда было лет пять, сама очень испугалась, но почему-то стала убеждать меня, что теперь я умру. Я плакала, пока не стемнело. Когда стало совсем темно, я еще больше стала бояться (я вообще долго боялась темноты, почти до юности). Мама и папа уже на лестнице услышали крики, а когда вошли в квартиру, Инна кричала: «Лида должна умереть!», а я кричала: «Я не хочу умереть!». После того как испугавшиеся родители разобрались, в чем дело, мама с деловым видом достала из теплой закрытой печки гречневую кашу и компот и накормила нас. Все окончилось благополучно, и смерть в тот раз не состоялась.