Воспоминания - [44]

Б. М. отличался от ученых нашего поколения: мы были «специалисты» определенного профиля, научные сотрудники, ученые. Б. М. был деятель культуры. В сфере его интересов был широкий спектр интеллектуальной жизни общества, многие области искусства. Он был хороший пианист, постоянный посетитель концертов, знаток музыки, по части которой у него были свои пристрастия. Мы с ним не раз бывали в филармонии. Однажды он даже серьезно рассердился на меня за то, что я сказала, что либретто опер Вагнера, которые, как известно, составлял сам композитор, нелепы. Вообще, он не любил, когда я рассуждала о музыке, мои суждения ему казались дилетантскими. Он иногда пугал, шокировал своим формализмом, говоря о музыке и ее законах. В театральном мире он был «свой человек». Актеры обожали его, и он был их первым советчиком. Однажды, после лекции Б. М. Эйхенбаума в театре им. Ленинского комсомола, артист Юрий Толубеев дал шутливый обет: падать на колени перед Б. М. каждый раз, когда он его увидит. Это обещание замечательный артист, работавший впоследствии в Александринском (Пушкинском) театре, неуклонно выполнял.

Эрик Найдич, ученик Б. М., написал об этом стихотворение:

И какое бы ни было место,

Хоть на Невском, где не разойтись,

С громким криком: «Профессор, маэстро!»

На колени бросался артист.

Но в забавном его балагурстве

Обожание, а не игра.

Он частицы всеобщего чувства

В театральном порыве собрал.

А профессор изящный, колючий

Так легко и свободно стоял,

Размышляя о том, как получше

К этой сцене придумать финал.

Кроме музыки и театра, Б. М. любил и высоко ценил цирк, считал его своеобразным видом искусства.

Одним из впечатляющих выступлений Б. М. был доклад, который он сделал на вечере, посвященном поздней поэзии Ахматовой (1946 г.). Анна Ахматова тогда сама читала стихи, она внешне изменилась и несколько пополнела. Наряду с чтением стихов было обсуждение. В своем выступлении Б. М. говорил на тему «война и поэзия». Он отмечал впечатления, которые нашли свое отражение в поэзии Ахматовой этих лет, изменения в строе ее лирики. Наряду с этим он анализировал поэзию Ольги Берггольц, говорил о ее значении. Общая мысль, которая объединяла идеи доклада, состояла в том, что у войны не только мужское, но и женское лицо, и что женщины обогатили духовно и эмоционально борьбу народа и его победу.

Отношение Б. М. к женщинам было сложным. Иногда он шуточно выражал критическую снисходительность к ним. Так, например, он любил надо мной подшучивать, говоря: «Лидочка, признайтесь, что женщины не созданы для науки!». В одном случае я ему возразила: «Как, впрочем, и мужчины, так как иначе, зачем было бы их создавать как мужчин!». Однажды в коридоре Института его снисходительность, может быть, отчасти обидная для сильных женщин, выразилась в таком разговоре. Б. М. шутливо жаловался женщинам, в числе которых были, кроме меня, Екатерина Митрофановна Хмелевская и Евгения Ивановна Кийко, на судьбу и положение своей молоденькой миловидной внучки Лизы, которая, недавно выйдя замуж и желая провести время с молодым мужем в гостинице, оказалась одна, так как ее мужа внезапно забрали в армию. Б. М. сетовал: «Представляете себе: молодая женщина валяется в гостинице в ожидании мужа, а его не пускают к ней! И это в 20 лет!». «А в 30?» — робко возразила Евгения Ивановна. «А в 40?» — вставила я. «А в 50?» — заметила Екатерина Митрофановна. Б. М. обнял нас всех разом и воскликнул: «Ох, бабоньки вы наши, бабоньки!».

Это сочетание строгости и веселости, серьезной научной мысли и способности отзываться на внезапную шутку было одной из черт обаяния Б. М. Во время бурного обсуждения задуманного М. П. Алексеевым проекта полного академического собрания сочинений И. С. Тургенева возник спор по вопросу о том, надо ли давать в этом издании так называемые черновые варианты, то есть воспроизводить первоначальные тексты, которые Тургенев заменил. Мнения разделились странным образом. Представители старшего поколения (в том числе Б. М.), многие из которых были отцами-основателями текстологических принципов нашей школы, были за то, чтобы вариантов этих не давать, а отдельно издавать их в Тургеневских сборниках. Замечу попутно, что эта точка зрения победила, и мне лично пришлось после окончания томов сочинений отдельно готовить черновые варианты двух произведений — «Ася» и «Степной король Лир». После того заседания его участники, разгоряченные спором, вышли в коридор и продолжали обмениваться мнениями. Я, между прочим, в пылу спора «отпустила» замечание на грани фола, сказав Б. М. и М. П. Алексееву: «Вы отказываетесь работать над черновыми вариантами, как Лев Толстой, который в 80 лет проповедовал безбрачие». Чинный и церемонный М. П. широко развел руками и сказал: «Ну, знаете ли!», — другого ответа он не нашел. А Б. М. весело рассмеялся…

В апогее травли Б. М. он, обижаясь как человек на это свинство, сохранял во взгляде на него и исторический масштаб, и юмор. В момент, когда Б. М. только что вышел из больницы и можно было опасаться за его весьма хрупкое здоровье, появилась статья Докусова «Против клеветы на великих русских писателей» («Звезда», 1949, 8, с. 181–189). Статья содержала политический донос на Б. М. вплоть до обвинения его в троцкизме, что было совершеннейшей неправдой. Врачи разрешали Б. М. выходить лишь на 10 минут в день на прогулку. Его отшельнический образ жизни подал его друзьям надежду на то, что удастся скрыть от него этот журнал. Каков же был ужас его ученика Эрика Найдича, когда он, придя к Б. М., увидел у него на диване это издание! Б. М. купил его в газетном ларьке. Он пояснил: «А я всегда сохраняю подобные факты и документы эпохи». Он рассказал о случае, когда вступил в литературную полемику с Троцким, и как его одернул Лебедев-Полянский, напечатав в то время в одной из газет статью, в которой были слова: «Мы не позволим какому-то Эйхенбауму топать ногой на Троцкого». Б. М. констатировал, что впоследствии он иногда замечал во взгляде на него Лебедева-Полянского некоторую робость, так как оба они помнили этот случай.