Воспоминания - [42]

После смерти С. Д. я пришла в его красивую пустую квартиру, выразила соболезнование его матери и попросила у нее его фотографию на память. Она искала, но не нашла. По-видимому, жена уничтожила все фотографии из ревности. Впоследствии все же мне удалось получить фотографию С. Д., которого я помнила и глубоко уважала.

4. Борис Михайлович Эйхенбаум

Я узнала Бориса Михайловича Эйхенбаума, когда я была на втором курсе университета. Я не была с ним знакома, но узнала его. Я встречала его в коридоре университета, а кто его встречал, тот его знал. Не только потому, что он был знаменит, но и потому, что качества, которые сделали его знаменитым, были в нем выражены. Прежде всего, он был джентльмен, он был изящен, был по-английски щеголеват (то есть несколько архаичен по отношению к моде), предельно и просто вежлив, ироничен. Между ним и его собеседником всегда была незримая, органичная и как бы неосознанная дистанция. Говоря об Эйхенбауме в одном из своих мемуарных очерков, Ю. М. Лотман употребил странное сравнение. Он сравнил его с характеристикой командора, которую дает ему Дон Жуан в трагедии Пушкина: маленький рост, хрупкое телосложение, но: «Он горд и смел — а дух имел суровый». Очевидно, этот суровый дух командора и является на зов Дон Жуана. Конечно, Ю. М. тут же находит нужным оговориться, что Эйхенбаум не был тщедушным, что вся его внешность была в высшей степени гармоничной. Шкловский назвал его маркизом.

Я не была в Лермонтовском семинаре Эйхенбаума, так как на первых курсах оказалась под влиянием фольклористов — Азадовского, затем Проппа — и Гуковского, занимаясь в семинарах Гуковского поэзией XVIII века и пушкинской эпохи. Но вести о Лермонтовском семинаре до нас доходили, и я уже слыхала о строгой, суровой требовательности его руководителя. Уже в довоенные годы Б. М. Эйхенбаум был классиком литературоведения: ему принадлежала инициатива в разработке ряда проблем теории и истории литературы, истории литературного быта, жизни литературы в обществе. Он был и одним из основоположников новой русской текстологии, изучения работы писателя над текстом по рукописям. Кроме того, Б. М. был литературно одаренным человеком, прекрасным стилистом, создававшим образцы научного текста, и живым участником литературного процесса: ярким полемистом, принимавшим участие в острейших научных дискуссиях.

Ближе я познакомилась с Борисом Михайловичем, если не ошибаюсь (потому что мне кажется, что я его знала всегда), в Пушкинском Доме. Мы оказались в одном и том же научном подразделении этого учреждения — Секторе (или Отделе) Новой Русской Литературы. Состав ученых Института, как и университета, был настолько блестящим, что выделить кого-то как «особенного» среди них было трудно, но Б. М. воспринимался как такой «особенный человек». Первое, что бросалось в глаза, были его рыцарская вежливость и холодность — черты специфически мужского обаяния. Б. М. мог служить образцом «воспитанного человека». Но, как мне постепенно стало ясно, жизнь воспитывала его весьма сурово.

Однажды, находясь в гостях у Б. М., я заметила фотографию двух мальчиков: один был подросток, а другой — младше. Младший, блондин, с очень тонкими чертами лица, красиво очерченными губами и довольно длинными волосами был очень миловидным, и я обратила на него внимание. Я сказала, что у этого ребенка внешность ангела. Б. М. на это сказал: «Вот-вот, моя мать так и говорила: „Лицом ангел, а душой демон“». Далее Б. М. рассказал мне в очень смягченной форме трагедию своего детства, которую обычно он так не открывал в полной мере. Его воспитывала мать, но он был нелюбимый ребенок. Она очень любила старшего сына, возлагала на него большие надежды, но имела основание за него очень сильно беспокоиться (он рано связался с революционным движением — ситуация, довольно распространенная в учебных заведениях той эпохи). Все свое беспокойство, всю свою тревогу за старшего сына она вымещала на младшем. На него постоянно сыпались упреки и несправедливые обвинения. Мать говорила ему, что он бездарный, что он тупица, что он никогда ничему не научится, хотя он прилежно выполнял все свои детские обязанности. Только пойдя в гимназию, когда вскоре его посадили за первую парту как лучшего ученика, он усомнился в правильности тех характеристик, которые ему давали дома, и ободрился. Похвалы, которые он слышал в гимназии, были для него полной приятной неожиданностью. Впоследствии, когда мать его тяжело болела, именно он ухаживал за ней и героически помогал ей бороться с неизлечимой болезнью — она была врач и заразилась во время операции. Но в пору, когда он был школьником, боль от холодности близкого человека и тяжелой обстановки в семье мучила его, и однажды, не вынеся этих мучений, он принял решение покончить с собой. Он из гимназии не вернулся домой и до самой темноты ходил над рекой с твердым намерением броситься в реку и погибнуть. Борьба между жаждой жизни, детской робостью и юношеской решимостью окончилась тем, что он вернулся к дому и, не отваживаясь позвонить, но, будучи не в силах стоять на ногах, прилег в палисаднике и заснул, положив голову на школьный ранец. Утром его разбудили, и в проеме двери он увидел грозную мать. О ее реакции он мне не рассказывал, но дал понять, что она истолковала его поступок превратно. Она решила, что он хотел на глазах у всей улицы нанести ей оскорбление и скомпрометировать ее.