Воспоминания - [41]

В. В. Гиппиус был страстным исследователем литературы, в частности Гоголя. Впоследствии я много ссылалась на его статьи. Но он был поэт, и эта скрытая поэтическая струна давала себя знать. Я имела возможность ощутить, на каком высоком уровне художественной культуры находилось его творчество. Однажды на одном из заседаний Лермонтовской группы, которые я посещала, я присутствовала на обсуждении сделанного В. В. перевода поэмы Виньи «Элоа», которая имеет некоторое сходство с «Демоном» Лермонтова и была знакома поэту. На обсуждении присутствовали многие поэты-переводчики и ученые, в их числе Лозинский, Ахматова, Томашевский, Жирмунский, Гуковский, Адмони, Реизов, Л. Я. Гинзбург. Они придирчиво обсуждали метрику, строфику, мелодику стиха, рифмы, сопоставляя французский подлинник и русский перевод. Для меня это было, как для героя «Соловьиного сада» Блока пенье, которое раздавалось из-за ограды. Я не могла на слух сопоставлять французский и русский тексты, не могла анализировать характер рифмы, но, слушая их высказывания, я наглядно убеждалась, как высок тот уровень текста, который они анализировали, и мой научный руководитель рос в моих глазах.

Когда началась война, я была на втором курсе аспирантуры. В. В., как и других наших сотрудников, мобилизовали в какой-то военизированный отряд. К этому отряду и его боеготовности многие относились с юмором, и этот юмор часто касался В. В., потому что он странно ступал тогда, когда отряд должен был маршировать — как будто танцевал. Над этим посмеивались. Настроение у всех было, конечно, подавленное и взволнованное, но немало было и шуток. Так, многим доставалось в юмористических стихах, которые сочинял В. А. Мануйлов. Но, видя, как В. В. Гиппиус марширует, я почему-то совсем не хотела смеяться, а огорчалась и даже пугалась. Один пугающий эпизод тех дней мне запомнился. Наш сотрудник, пожилой и заслуженный человек, стал посмеиваться над Гуковским, который был особенно подавлен в первые дни войны, и говорил, что Гуковский так переживает, как будто немецкое вторжение направлено прямо против него. В. В. побледнел, на лице его появилась его горькая гримаса. Он громко и отчетливо произнес: «Конечно, не всем грозит равная опасность, хотя все расстраиваются. Но я хочу, на всякий случай, сказать, чтобы Григорий Александрович знал. Если ему будет грозить реальная опасность, мой дом всегда будет его домом».

С В. В. я увиделась в голодные дни блокады. Я пришла в Институт (аспирантуру распустили, аспирантов уволили, и я уже к этому времени работала в госпитале). В. В., конечно, исхудал и был бледен, но мы с ним минут 15 проговорили. Он рассказал мне то, что знал о других сотрудниках, а я по глупости сказала совершенно неуместную фразу: «Что-то сейчас делает академик Орлов?». У В. В. эта неуместная реплика вызвала раздражение. Он сказал: «Нашла о ком вспомнить!» Александр Сергеевич Орлов, человек очень заслуженный, принадлежал к академической элите и был эвакуирован в какой-то санаторий Средней Азии. В. В. умер через две недели после нашего свидания.

3. Сергей Дмитриевич Балухатый

Моим вторым научным руководителем после смерти В. В. Гиппиуса был назначен Сергей Дмитриевич Балухатый. Он был известным ученым, профессором, с 1943 года членом-корреспондентом Академии наук, знатоком драматургии XIX–XX веков, он изучал поэтику драмы, одним из первых стал исследовать драматургию Горького, был специалистом по творчеству Чехова. Балухатый был также крупным библиографом. В 30-х годах он возглавлял библиотеку Пушкинского Дома. Его ученицей была К. Д. Муратова, составившая важнейшие литературоведческие библиографии. С. Д. был родом из Таганрога. У него, по-видимому, были греческие корни. Он обладал красивой восточной внешностью, был брюнетом с большими выразительными горящими глазами. Будучи земляком А. П. Чехова, Балухатый стоял у истоков создания музея Чехова в Таганроге. Летом 1920 года, приехав к родителям на каникулы, он по предложению местных краеведов осмотрел уникальные чеховские материалы в Таганроге и содействовал созданию музея, практически он был его научным руководителем. Впоследствии, в 1930 г., С. Д. опубликовал книгу «Библиотека А. П. Чехова», Чехову посвящены и другие его работы. Во время оккупации Таганрога немецко-фашистскими войсками мать С. Д. Балухатого сделала многое для сохранения этого музея. Фактически она спасла его. Она собрала все ценные чеховские материалы, отнесла их к себе домой, сложила в сундук, на котором сама и спала. Только после освобождения Таганрога она отдала материалы обратно в музей, который был вскоре восстановлен.

Во время блокады Ленинграда в квартире у Балухатого прорвало паровое отопление, всю квартиру залило, а потом вода замерзла. С. Д. и его жена переехали в другое место, но он приходил к себе домой, вырубал изо льда нужные ему вещи, мебель, и отвозил их в свое жилище на саночках. Эта тяжелая физическая работа в сочетании с постоянным состоянием голода и стресса, в котором находились все блокадники, подорвали его здоровье.

В Таганроге семья Балухатого жила, по-видимому, бедно. Он рассказывал, как они с женой покупали 200 граммов халвы и обрадовались, когда обнаружилось, что им случайно дали больше. В Ленинграде в послевоенное время у них была красивая квартира, в которой было много рукоделия, сделанного женой С. Д. — изумительные вышивки, очень искусные. Жену С. Д. звали Люси́я, она в прошлом была балериной. Как и С. Д., Люсия была очень красива. Когда мы познакомились, она уже была тяжело больна — рак на последней стадии. Она не вставала с постели, при этом была очень ревнива и требовала, чтобы беседы с аспирантами проходили около ее кровати. Вскоре С. Д. сам тяжело заболел: у него открылось редкое заболевание, которое получило распространение в послевоенные годы — злокачественная гипертония. Чтобы помочь ему и его жене, из Таганрога приехала его мама. С. Д. положили в больницу. Его аспиранты приходили к нему, дежурили около него по очереди. 2 апреля 1945 года он умер, проболев всего лишь около трех недель. Люсия пережила его примерно на неделю.