Воспоминания - [40]

Но старость — это Рим, который

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез <…>

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

Их речи содержали и требование научной точности, объективности и добросовестности аргументации. Надо заметить, что в ходе дискуссии Гуковский, демонстрируя убожество схемы, которая предлагалась в качестве последнего и окончательного слова науки, не удержался и проявил свой темперамент. Он говорил убежденно и увлекательно, как свидетель реальных событий, современник и участник литературных баталий эпохи Маяковского. Результатом этих выступлений было неожиданное для диссертанта голосование ученого совета против присуждения соискателю искомой степени. См. также об этом далее, в разделе об Эйхенбауме.

Впоследствии, через несколько лет после смерти Г. А. Гуковского, встречаясь с его дочерью Натальей Григорьевной Гуковской (Долининой), я внимательно вглядывалась в нее, стараясь уловить, есть ли в ней сходство с Григорием Александровичем, живы ли черты его столь обаятельной личности. Внешне она мало походила на него, но ее педагогическое дарование (она стала выдающимся педагогом), ее литературный талант (она стала одним из самых ярких и популярных публицистов, ее очерки и статьи возбуждали интерес и споры), ее умение тонко и чутко проникнуть в смысл, этическое содержание произведений литературы (она — автор нескольких книг на эти темы) и главное — неуемная энергия, которую она проявляла, «заступаясь» за людей, отстаивая правду и справедливость, — все это было присуще ее неповторимой, своеобразной личности, в которой «отзывалась» и по-новому жила личность ее отца.

2. Василий Васильевич Гиппиус

Василия Васильевича Гиппиуса я узнала тогда, когда стала слушательницей его спецкурса, посвященного Гоголю. Запомнилось, что он уделял большое внимание позднему периоду деятельности Гоголя, и, как я помню, довольно долго объяснял, как у Гоголя произошел кризис и перелом в его настроениях — как возникло у него усиление мистического мировосприятия. В. В. придавал очень большое значение этому перелому, в отличие от многих исследователей, считавших, что у Гоголя эти настроения в том или другом виде все время существовали и лишь меняли свою форму. В. В. мне показался очень интересным человеком. Он был по-своему красив. Внешность его была оригинальна: рыжеватые волосы, ярко-голубые глаза и очень строгое выражение лица. Он был всегда несколько суров и мало улыбался. Его аспирантом вскоре стал Георгий Михайлович Фридлендер, которому В. В. дал тему по «Арабескам» Гоголя. Фридлендер был увлеченным марксистом и утверждал впоследствии, что он вел с В. В. Гиппиусом долгие философские споры, и что В. В. вынужден был кое в чем с ним соглашаться (об этом говорили и друзья Фридлендера). Возможно, это согласие было вызвано всего лишь вежливостью В. В., а может быть, он сдавался под напором юного марксиста. Я с В. В. была по сути дела мало знакома. Я его побаивалась. Время от времени его красивое лицо искажала какая-то гримаса горечи, и оно приобретало выражение, как если бы он на что-то очень рассердился или чем-то огорчился. Именно это строгое выражение меня побудило, когда я поступила в аспирантуру, избрать его своим руководителем: я думала, что этот, такой строгий, суровый человек критически отнесется ко мне и к моей теме о драматургии Островского, что он не позволит мне поверхностно подойти к моей работе. Я обратилась к В. В. с личной просьбой, чтобы он взял на себя руководство мной. Он согласился и сразу же сказал, чтобы я принесла ему сборник студенческих работ, в котором была и моя первая статья. Я принесла ему эту книгу и хотела подарить ему, но он отдал мне рубль двадцать, а когда я стала отказываться, он сказал сурово: «Берите и не устраивайте историю». Я была о себе очень невысокого мнения (и справедливо) и относилась к В. В. с пиететом, поэтому искала способа находить с ним общий язык. Я нашла такой способ: я поняла, что его надо смешить. Человек, когда он смеется, делается беззащитным, освобожденным и легким в общении. В. В. очень менялся, когда он смеялся. Глаза его делались особенно ярко-голубыми, и он становился нежен и доступен, как ребенок.

Наш директор Павел Иванович Лебедев-Полянский был человеком очень пожилым. Он постоянно жил в Москве и приезжал редко — реже чем раз в месяц. Его участие в управлении Пушкинским Домом включало по большей части проверку работы аспирантов. Мы должны были перед ним отчитываться — конечно, в присутствии наших руководителей. Я не очень тревожила В. В. вопросами и общением со мной, о чем я потом очень жалела. Он тоже не стремился мною «управлять». Но П. И. Лебедеву-Полянскому мы говорили, что часто встречаемся и таким образом В. В. мною руководит. Аспиранты очень боялись этих проверок. Я же применила к П. И. совершенно особую методу: я очень быстро установила его любимую тему, после того как он нам с В. В. рассказал, как он сидел в царской тюрьме и там выучил наизусть целый том Генриха Гейне — конечно, по-немецки. После этого случая я во время проверки неизменно переходила на тему о Гейне, после чего Павел Иванович в течение получаса декламировал стихи Гейне. На этом наша проверка заканчивалась. Но, выходя из кабинета, В. В. делал строгое лицо и говорил: «Но вы-то понимаете, что мы с вами не встречаемся и что это нехорошо?».