Воспоминания - [39]

От холода на утренней заре.

И все же мне удалось отнести Г. А. несколько пачек папирос, за несколько месяцев полученных по карточкам на семью. Он признался, что очень грустит и отводит душу только по вечерам, читая книги около открытой дверки топящейся печки — печка у него была кафельная, старинная. Живой огонь вселяет, говорил он, бодрость и чувство уюта. Семья его была в эвакуации.

Я не была в одиночестве. Мы всей семьей собирались вокруг огня печки. Правда, печка у нас была не такая красивая, как у Г. А. Однажды мама (всего один раз) нарушила строгое табу и напомнила нам слова Юры, когда он был маленьким: «Брось бумажку, будет гореть!».

В Саратове в эвакуации Г. А. восстановил свои силы, несмотря на суровые бытовые условия. Здесь у него сформировался новый круг учеников и слушателей, многие из которых впоследствии стали учеными, получившими признание. Он оказался в среде эвакуированных из Ленинграда сотрудников университета — выдающихся деятелей гуманитарной науки, таких как М. П. Алексеев, С. Д. Балухатый, Г. А. Бялый, В. Я. Пропп, М. Л. и И. М. Тронские, Б. М. Эйхенбаум, И. Г. Ямпольский. Г. А. Бялый позже с юмором рассказывал, как Гуковский шутя соревновался с ним — молодым лектором — в том, к кому из них ходит больше слушателей и кого больше любят студенты.

В Саратовском университете оценили организаторские способности Гуковского. Он перешел в этот университет, став его проректором по научной работе. Между тем к возвращению к научной работе и переезду в Ленинград его призывала дирекция Пушкинского Дома, но самого Григория Александровича привлекала работа в Москве, где, как ему казалось, открывается больший простор для деятельности. Г. А. Бялый рассказывал мне, как спорил с Гуковским, доказывая ему, что большего творческого простора, чем деятельность профессора в одном из лучших университетов страны, не может дать ему никакое другое место. Не эти убеждения коллеги, а затруднения с переходом в Москву побудили Гуковского отказаться от своего намерения и вернуться в Ленинградский университет.

Здесь его слушали возвратившиеся после победы из Германии студенты, в том числе — мой брат Юрий Михайлович, который был его учеником до ухода в армию, за семь лет до того. В это время Гуковский уже воспринимал Юрия не как мальчика, начинающего свою учебу, а как зрелого молодого исследователя. Они стали друзьями, дружил Юрий и с дочерью Гуковского — молодой студенткой Наташей. Он посещал их семью в тяжелые для Григория Александровича месяцы, когда гуманитарная наука подверглась разгрому. В ходе «антикосмополитической» кампании Гуковский был уволен из университета, ждал со дня на день ареста, и круг его знакомых значительно поредел.

В эти дни я пыталась выразить свое сочувствие Григорию Александровичу, поддержать его. Во время одного из официальных праздников в Пушкинском Доме, когда вокруг Гуковского образовалась пустота, чего прежде никогда не бывало — к нему невозможно было протолкнуться, — я сказала ему: «Что бы с вами ни случилось, какие трудности ни возникли бы, помните, что вы — Гуковский, этого никто не может у вас отнять». Он возразил мне: «Это одни слова!». Но я думаю, что он сознавал свою силу и не мог отказаться от борьбы.

По свидетельству осведомленных людей, он героически защищался в тюрьме против предъявлявшихся ему нелепых обвинений. Но сердце его не выдержало.

Веривший в силу разума и умевший убеждать, он боролся, сознавая, что убедить следователей невозможно. Они преследовали все, что было ему дорого: веру в научную истину, в логику истории, его красноречие и любовь к нему студентов — все это в их глазах было криминалом, так как сам арест Гуковского был звеном в цепи официальных погромов разных областей и школ в науке, в эстетике и искусстве; смысл же всех этих шумных кампаний состоял в борьбе с независимой от правительственных «указаний» наукой и со свободным творчеством в искусстве как силой, оказывающей неконтролируемое влияние на умы и на жизнь общества.

Одним из блестящих публичных выступлений Гуковского было его оппонирование на защите докторской диссертации А. Л. Дымшица. Александр Львович Дымшиц — образованный литературовед, в качестве партийного функционера «курировал» идеологию в науке, в частности в Пушкинском Доме как администратор — заместитель директора. Его диссертация, посвященная творчеству Маяковского, создавалась как образец, эталон «правильной» интерпретации творчества этого поэта. Маяковский в ней характеризовался как воплощение пролетарского поэта, представителя социалистического реализма, противостоявшего футуристам, символистам и другим сторонникам «буржуазных направлений» в искусстве XX века, с которыми поэт «вел решительную борьбу». Оппонентами на защите этой докторской диссертации, проходившей на филологическом факультете Ленинградского университета, были уважаемые, известные ученые В. В. Гиппиус, Г. А. Гуковский и Б. М. Эйхенбаум. Пожелав, чтобы в диспуте участвовали такие солидные оппоненты, Дымшиц, безусловно, хотел придать защите солидность и упрочить свое положение. Свою вступительную речь диссертант произнес уверенно и важно. Оппоненты говорили академически вежливо и даже мягко, но по мере их выступлений диссертация разваливалась. Это был не литературный спор, не идейное противостояние, а восстановление правды, реальной жизни во всей ее сложности людьми, пережившими конкретные обстоятельства этой жизни, ее трагизм. Оппоненты были старше диссертанта и почти всех присутствовавших в зале, и реальные факты эпохи, в которую жил и писал Маяковский, были им известны доподлинно. То, что они чувствовали, столкнувшись с новой официальной версией жизни и истории творчества поэта, можно предположительно передать строками Пастернака (хотя они и были далеко не стары; но их слушала молодежь):