Воспоминания - [43]

Некоторые сведения, которые я здесь сообщаю, не общеизвестны. Ольга Борисовна Эйхенбаум, дочь Б. М., об этом не упоминала в своих кратких воспоминаниях. Поскольку этот рассказ может вызвать сомнение у некоторых читателей, я прошу поверить мне на честное слово, что я все это слышала от самого Б. М. Почему он проявил такую откровенность, не знаю, но, очевидно, у него на это были причины.

Таким образом, Б. М.сознавал, что его характер формировался в юные годы, и, думается, что его поведение в этот начальный период его жизни для него определяло тот уровень самообладания, который его отличал в самые трудные моменты жизни.

Любимыми писателями Б. М., творчеством которых он занимался многие годы, были Лев Толстой и Лермонтов. Толстой был мыслителем, всю жизнь изучавшим самого себя, критиковавшим свою личность и искавшим пути ее усовершенствования. Лермонтову не были присущи открыто моралистические тенденции, но Б. М. было понятно глубинное нравственное содержание его творчества. Это нравственное соотнесение поэтических подтекстов Лермонтова с собственной судьбой сквозило в таком единичном, но выразительном случае, как интонирование Б. М. одного из своих любимых стихотворений, где строки, обращенные к кинжалу: «Да, я не изменюсь и буду тверд душой, / Как ты, как ты, мой друг железный» — он произносил с паузой после слова «друг» и с отчетливым выделением слова «железный», так что они прочитывались нетрадиционно: «я буду железным, твердым, как кинжал». (Наблюдение Э. Э. Найдича.)

Б. М. был человеком строгой внутренней организованности, не приспосабливавшимся к внешним требованиям, строго их регламентируя. Работая над какой-либо темой, он жил ею, двигаясь от одного вопроса, который сам себе задавал, к другому и собирая целый мир фактов, идей — своеобразное здание научного поиска.

Участвуя в научных заседаниях, он внимательно слушал, что говорят коллеги, и составлял конспективное изложение, которое записывал в особый блокнот толстым синим карандашом. Когда мне удавалось познакомиться с этими записями, я обращала внимание на то, что заметки Б. М. умнее, чем сами выступления, которые он конспектировал.

В характере Б. М. соединялись нежность, способность понять другого с твердостью, требовательностью и способностью беспощадного осуждения. Эта его жесткость проявилась и в уже упомянутом выше событии, которое взволновало литературоведческое общество: в попытке защиты докторской диссертации о Маяковском литературоведом и функционером от науки Александром Львовичем Дымшицем. Диссертант говорил важно, самоуверенно и назидательно. Его идеи состояли в том, что Маяковский не был и не мог быть ни футуристом, ни символистом, ни формалистом, а был якобы советским писателем с самого начала своего творчества и до конца. Оппоненты, самые авторитетные ученые: Гиппиус, Эйхенбаум и Гуковский, — не имели никакого «злодейского замысла» против диссертанта. Они были «подготовлены» и даже немножко робели. Оппоненты стали выступать сначала очень осторожно, выдвигая отдельные конкретные возражения, но постепенно из этих возражений сложилась очевидная картина несовпадения реального Маяковского с тем, что докладывает диссертант. В зале началось движение. «Запахло порохом», и оппоненты, забыв всякую осторожность, заговорили в полную силу. Впоследствии присутствовавшие говорили, что Гиппиус охладил пыл докладчика, Гуковский растерзал его, как лев, а Б. М. Эйхенбаум доклевал его останки. Зал был потрясен. Диссертация провалилась. Такой неожиданной абсолютной победы правды никто не ожидал. Конечно, после этого были доносы о «сговоре» ученых-реакционеров и слухи — в частности, многие воображали, что Дымшиц сделал с роскошным столом, подготовленным им для пиршества после успешной защиты. Дымшиц был, естественно, огорчен и сердит. Меня это коснулось в том, что, принимая у меня через несколько дней аспирантский экзамен, он предъявил мне претензию, почему я в своем ответе уделила больше внимания Канту, чем Чернышевскому, и что это означает с точки зрения идеологии.

Еще до войны мы с Б. М. настолько ощущали взаимную духовную близость и симпатию, что во время войны, когда мы были в эвакуации — Б. М. в Саратове, а я с детским домом, где я работала воспитательницей, в селе Кошки; впоследствии — в Казани в аспирантуре, мы переписывались. Я помню содержание некоторых писем (к сожалению, они не сохранились). Мы обменивались суждениями об эпилоге «Войны и мира». Б. М. интересовался моей работой с детьми школьного возраста. Он любил детей, понимал их психологию и их интересы. Во время болезней жены он ухаживал за детьми. Б. М. рассказывал мне, как он посещал беседу детского врача с родителями в Царском Селе, где они тогда жили. Он был единственным мужчиной среди присутствовавших родителей, а речь шла об уходе за малышами. Доктор вынул грязную пеленку и показал, какой стул должен быть у младенца. Я запомнила, как в 50-е годы Б. М. и Григорий Абрамович Бялый пришли к нам в гости. Моя дочь, которой тогда было лет 5, от робости забилась в угол, но по своей всегдашней привычке прыгала. Мы все жили в одной комнате, и не было возможности увести ребенка в другое помещение. Б. М., желая подбодрить ее и разрядить обстановку, чувствуя, что избыток уважения мешает хозяевам победить скованность, процитировал Гейне: «Fünfundzwanzig Professoren, Vaterland, ich bin verloren!». Когда я родила сына, Б. М. отметил это записью в своем дневнике: «Лидия Михайловна родила хорошенького мальчика». Он пришел к нам домой навестить меня и посмотреть на ребенка.