Воспоминания - [16]

Юра был очень компанейским членом нашего семейного детского коллектива. На даче он украшал наше уединение красочным исполнением отдельных эпизодов из «Илиады» и сочинений римских историков. Это был своеобразный театр одного актера.

Инна рано откололась от нашей детской компании, хотя, как уже было сказано, в раннем детстве она имела на нас большое влияние и даже руководила нами. Инна была заводилой во всех наших наиболее авантюрных детских затеях — и никого так много не наказывали, как Инну. Конечно, наказания исходили от мамы, папа только присутствовал и не смел возражать. Этот педагогический энтузиазм, который у матери был отчасти вынужденным — уж очень опасны были организованные Инной авантюры — поддерживала сама Инна. Она шла навстречу требовательности родителей, и ее не удовлетворяла их пассивность в «управлении» детьми. Так, она учредила, когда мы жили на даче, так называемые «судные дни», когда каждый из детей должен был публично доложить родителям о своих проступках. Я помню, как добродетельная маленькая хозяйка Ляля «докладывала» обо всех своих прегрешениях. Сама Инна тоже «каялась». Мама слушала ее заинтересованно и внимательно, а папа — глубоко опустив голову и молча.

9. О моем брате

Младшего среди детей нашей семьи брата я узнала сразу после его рождения. Меня отец взял с собой в родильный дом; туда допускали родственников, разрешая им входить в палату, и я увидела нового братца в колыбели около кровати мамы. Этому предшествовали в нашей семье некоторые события. Мы жили в квартире на Старо-Невском на шестом этаже. Квартира состояла из двух этажей, наверху были спальни, внизу гостиная — большая холодная комната, обставленная зеленой мебелью с серебряными венками в оправе из красного дерева, — столовая и кухня. Соединялись этажи в нашей квартире деревянной лестницей, покрашенной коричневой масляной краской. Мама ушла в родильный дом тихо, когда мы спали, но в приемном покое она вспомнила, что забыла выключить керосинку. Вернулась домой, завозилась на кухне и еще месяц пробыла дома. Однако через месяц она опять ушла, и тут уж мы присутствовали при серьезных разговорах: слышали, как мама наставляла отца и няню Шуру, чтобы они нас выкупали, и давала другие хозяйственные распоряжения. Старшей нашей сестре было шесть с половиной лет, мне четыре с половиной и младшей сестре три года. Надолго вошло в нашей семье в поговорку, как папа и Шура мыли нас в кухне в корыте, и как, окунув в воду очередного ребенка, папа в панике кричал: «Она посинела!», — и ребенка, не помыв, извлекали из корыта и растирали полотенцем. Папа заблаговременно купил для мамы конфеты монпансье и поставил их на буфет. Мы остались, как это часто бывало, одни. Старшая сестра Инна посадила нас с Лялей на детский столик и запретила нам с него слезать, так как она будет мести пол. Она действительно мела пол веником, но при этом все время убегала из комнаты в столовую, к буфету, и понемногу таскала монпансье. Мы с Лялей покорно сидели, но вдруг разом переглянулись, слезли со столика, побежали за ней, разоблачили ее и, схватив кулек, тоже взяли себе оттуда конфеты. После этого мы поставили кулек на место, и Инна больше конфет не брала. Когда папа пришел и заглянул в кулек, он вздохнул и покачал головой. Это был его стиль, чего мы тогда пока еще не понимали.

Когда стало известно, что мама родила мальчика, появилась возможность навещать ее, и папа сначала взял с собой Инну. В следующий раз он решил пойти к маме со мной. Он собрал меня, надел на меня кружевной передник, этот передник у нас был один на троих, и мы пошли. Дело было в конце февраля — начале марта. Было скользко, я обнаруживала все время тенденцию упасть в снег или в лужу, и папа подымал меня, как бы выдергивая за руку. Это всегда было больно, но мы никогда не подавали вида, не желая мешать ему делать так, как ему нравится, а он думал, очевидно, что это нас забавляет. Юра показался мне очень красивым, хотя взрослые потом говорили, что у него большой нос. Но уже к двум годам он стал хорошеньким кудрявым мальчиком. Папа принес маме в больницу кулек с монпансье и бутерброд с котлетой. Мама мне сказала: «Лида, хочешь котлету?». Папа стал мне моргать, чтобы я не брала. Но это было свыше моих сил, и я сказала, что хочу. Надеюсь, что я съела не весь бутерброд. Сейчас уже не помню. Я вообще отличалась очень хорошим аппетитом. Помню, как-то я пошла к маме и попросила еще кусочек хлеба с медом, и мама сказала: «Что это такое?! Все дети как дети, а Лида какая-то жадная». Я не поняла, что эти слова не похвала, а осуждение, и, вернувшись в детскую, гордо сказала: «Вы все дети как дети, а я какая-то жадная». Очевидно, нашим родителям было очень тяжело кормить такую большую семью. Отец ходил по ночам работать на мельницу, и один раз даже взял меня с собой показать, как она работает. Летом он по ночам сторожил огороды, чтобы получать овощи, а мама работала в госпитале, где ей выдавали рыбий жир, который нас заставляли пить, чтобы восполнить отсутствие молока, масла и витаминов. Один раз мама сделала попытку устроить нас в детский сад. Если не ошибаюсь, в организацию «Капля молока». Там мне очень понравилось. Там был большой зал и рояль, на котором играла учительница и одна девочка, которую почему-то все учителя и нянечки очень любили. Нам дали обед: бульон, в котором плавал кусок свиного сала, но после этого у нас всех троих болели животы, и мы больше в детский сад не ходили. Как раз в это время папа заболел. Он простудился на ночной работе, и у него было воспаление легких. Помню, что мама очень беспокоилась, ведь у него, как я после узнала, в юности был туберкулез. И в семье было тягостное, грустное настроение. Однажды он встал и, ступая в больших неуклюжих валенках, пошатываясь, задел провод, уронил лампу и разбил зеленый прекрасный абажур, которым я любовалась, когда зажигался свет. Я очень об этом жалела.