Воспоминания - [14]

В сознание поколения прочно, как аксиома, вошла идея высшего авторитета большинства, коллектива, которому должен подчиняться каждый член этого коллектива. Эта идея была для меня неприемлема. Когда все категорично придерживались одного мнения, особенно когда все выступали против одного, я всегда вставала на сторону этого одного, противостоящего коллективу, и испытывала от этого своего рода удовольствие, даже вдохновение. Проявление этого чувства у меня я помню в одном домашнем эпизоде. Мама поругала кого-то из детей за то, что он подал деньги нищему. Ее аргумент был таков: «Кто не зарабатывает, тот не подает без спроса». Папа возразил ей, и все мы, дети, были на его стороне. Но когда я увидела, что мама оказалась в изоляции, я сразу перешла на ее сторону и с подъемом закричала: «Мама права!», хотя в душе не была с ней согласна. Этим окончился спор, так как все почувствовали что-то нехорошее в своем единомыслии.

Впоследствии это стихийное сопротивление коллективу во мне просыпалось неоднократно и осложняло мои отношения с одноклассниками. Я нарушала «сговоры» коллективно смыться с контрольной и другие подобные «акции». Когда в 8 классе почти все девочки получили похабные письма с «объяснениями» вопросов пола и с соответствующими «иллюстрациями», я уничтожила письмо, не читая. Помню, что я поручила Юре выбросить письмо в помойное ведро и после этого беспокоилась, не стал ли он читать его. Но Юра — рыцарь с детства, так и выбросил его, не заглянув в конверт. Девочки нашего класса устроили подлинное расследование, а затем допрос и установили «автора». Потом некоторые считали, что ошибочно, и что настоящий «автор» вынудил более слабого в моральном отношении приятеля взять вину на себя. Девочки потребовали перевода виновника в другой класс и объявили бойкот этому мальчику до конца школы. Я, конечно, с ним не разговаривала (потом он стал хорошим специалистом — инженером), но не потому, что так решили, а потому, что чувствовала к нему отвращение. Он был при этом очень воспитанным, хорошим учеником, всегда вежливым и интеллигентным. Одноклассницы порицали меня за то, что я уничтожила «вещественное доказательство» — письмо — и не приняла никакого участия в расследовании и в допросе в классе, а к тому же сказала, что этот допрос мне показался позорным.

Впрочем, в этом возрасте у меня уже были подруги, которые, несмотря на то, что я иногда с ними расходилась во мнениях, поддерживали меня. Я уже был членом «компании», хотя у меня была и мощная оппозиция среди мальчиков, отрицательно относившихся к моему увлечению литературой. Они намекали на то, что я слаба в математике, хотя я никогда ниже четверок не опускалась. Впрочем, во мне находили черты «чудачливости»: я одевалась не по моде, и у меня не было «романов». Моя «особость» была замечена и отмечена. Дело было в том, что отрицание коллектива мне не сходило с рук. Хотя и в Петершуле я подчас ощущала свое несогласие с другими, для меня годы в этой школе имели очень большое значение. Интересно, что, когда мы встретились на банкете соучеников, будучи людьми 45–46 лет, мы все «вошли» в «роли» своих детских лет. Активистки привели постаревшего вожатого и вместе с ним организовывали танцы польки-еньки и пение песен прежних лет, а у меня от этого «шкура становилась дыбом».

В старших классах у меня образовалось довольно прочное дружеское окружение. Подруги были и у меня, и у Ляли, и создавались компании. Многие девочки бывали у нас дома и занимались, помогая друг другу. У Ляли была подруга Дебора (Деба) Крупп — очень способная к математике, которая помогала нам в трудных случаях. Мои подруги были интеллектуалками, с которыми мы рассуждали, «теоретизировали», обсуждая мировые вопросы и семейные конфликты, возникавшие у некоторых из них время от времени. В нашей семье отношения были ровные, хорошие, и одна очень близкая мне подруга даже порывалась уйти жить к нам. Из этого ничего не вышло. Мои родители повели себя мудро, доброжелательно, но осторожно. Ее мать — бойкая, нарядная дама с большим апломбом, была уже готова устроить нам скандал, но победила без скандала, так как никто с ней в конфликт не вступал.

Юра пошел сразу во второй класс школы, так как был очень развит. Перед поступлением в школу он еще не умел писать: писал только печатными буквами. Я исписала с ним целую тетрадь: до ее середины я водила его руку, а во второй половине тетради он писал сам, списывая с учебника для 1 класса. Тетрадь мы украсили своими рисунками. Увидев ее, учителя убедились, что его можно принять во второй класс.

Однако фантастические ошибки Юра продолжал делать долго. Получив от папы поручение диктовать Юре ежедневно, Инна железно исполняла свой долг, но сильно допекала Юру своим педантизмом. Она диктовала ему в самое неудобное для него время и докладывала папе: «Отец, Юрий сделал 18 ошибок». — «Врешь, врешь! — кричал Юра. — Только 13!». Дело в том, что Инна считала за ошибки все сомнительные написания, к которым Юра прибегал, когда не знал, какое решение избрать. В конце концов он научился писать грамотно — благодаря Инне и благодаря собственным стараниям. Чтобы отточить свои знания, в последнем классе он взял ученика, которого натаскивал к выпускным экзаменам.