Восемь минут - [11]

Услуга — Стоимость

1. Первый визит — 21.оо €

2. Дальнейшие визиты — 10.50 €

3. Расходы на транспорт (в целом) — 3.21 €

4. Расходы на проезд (в целом)-½ — 1.61 €

5. Отопление в квартире (с округлением в бóльшую сторону) — 2.80 €

6. Уборка в квартире (с округлением до 10 минут в большую сторону) — 2.80 €

7. Содержание в порядке постельного белья и одежды (с округлением до 10 минут в бóльшую сторону) — 2.80 €

8. Закупки (с округлением до 10 минут в бóльшую сторону) — 2.80 €

9. Малый уход — 7.70 €

10. Большой уход — 12.60 €

11. Большой уход II — 15.75 €

12. Помощь при укладывании в постель и вставании (только с малым уходом) — 1.75 €

13. Помощь при укладывании в постель и вставании — 3.50 €

14. Специальное размещение (только с малым уходом) — 3.50 €

15. Специальное размещение — 7.00 €

16. Причесывание и бритье — 2.45 €

17. Подготовка и приготовление пищи (с округлением до 10 минут в большую сторону) — 3.50 €

18. Простая помощь при приеме пищи — 3.50 €

19. Всесторонняя помощь при приеме пищи — 10.50 €

20. Питание посредством зонда со встроенным желудочным зондом (PEG) — 8.20 €

21. Дополнительная помощь при опорожнении прямой кишки и мочевого пузыря (только с малым уходом) — 2.80 €

22. Всесторонняя помощь при опорожнении прямой кишки и мочевого пузыря — 7.00 €

23. Введение катетера — 6.73 €

24. Орошение мочевого пузыря — 3.47 €

25. Клизма / вливание — 3.21 €

26. Уход за стомой при anus praeter (смена и опорожнение мешка) — 6.38 €

27. Опорожнение прямой кишки пальцами — 6.41 €

28. Смена трахеотомической канюли, уход за ней — 5.39€

29. Очищение верхних дыхательных путей — 5.39 €

30. Бронхиальный туалет — 5.93 €

31. Уход за аппаратом искусственного дыхания — 5.39 €

32. Внутривенный катетер / Porth — 4.66 €

33. Присмотр за Medi 7 Box — 7.84 €

34. Дерматологическая ванна — 2.72 €

35. Дренаж — 2.77 €

36. Вливание — 6.41 €

37. Обработка пролежней — 6.20 €

38. Втирание — 2.72 €

39. Помощь при надевании и снятии компрессионных чулок — 2.28 €

40. Помощь при надевании и снятии компрессионных чулок (II класс) — 2.28 €

41. Инстилляция — 3.47 €

42. Инъекция — 3.53 €

43. Инъекция, поправка — 1.07 €

44. Подача лекарства — 2.72 €

45. Регулирование уровня жидкости — 2.77 €

Дорогой друг! Возможно, Вас удивит это письмо; возможно, Вы будете лихорадочно гадать, кто прячется за этими немыми строками. Едва ли Вам тут поможет память: ведь с того момента, когда мы общались с Вами в последний раз, минули десятилетия. И вообще наши контакты были более важны для меня, чем для Вас. Вы, пожалуй, и не подозревали тогда, какое впечатление оказывало на меня общение с Вами, как много оно для меня значило. Я смотрел на Вас не просто как на ученого и старшего друга, но и как на своего учителя. Учителя с большой буквы. Вы, очевидно, этого даже не замечали: Вы просто были самим собой, а я воспринимал Ваше отношение ко мне как подарок судьбы. Я знал, что Вы бы с неловкостью встретили выражение моего восхищения, которое, должен признаться, мне иногда с трудом удавалось сдерживать, как и любое, искреннее даже в преувеличении, чувство. Сейчас, когда прошло столько времени, Вы, может быть, не воспримете мой доверительный тон как навязчивость. Вероятно, лицом к лицу я и сейчас не посмел бы говорить с вами столь откровенно. В письме всегда легче быть смелым. Когда я в архиве Городского дендрария вдруг наткнулся на Вашу работу, меня поразило не только то, как много лет прошло после последней встречи с Вами, но и значительность этого периода. Я собирал материал — точнее сказать, мотивы, идеи для работы, задуманной мною давно. Тема работы, правда, к сфере ботаники отношения не имеет, однако, продумывая ее теоретическую базу, я как-то, почти для себя незаметно, соскользнул к определенным вопросам, связанным с ботаникой. Разобраться с ними я и собирался в архиве Городского дендрария. И здесь-то, в этом зале, где царит дух гармонии и высокого духовного равновесия, где я испытал благодатные, редкие минуты покоя, обрушились вдруг на меня всем своим весом прошедшие годы, как бы и этим подчеркнув разительное отличие между атмосферой, в которой проходили наши прогулки, и той суетной жизнью и вечной гонкой, которые начались потом. Я сидел в невероятно удобном мягком кресле, почти один, в огромном, погруженном в полумрак барочном зале, в круге теплого света, который лился от маленькой настольной лампы, и завороженно смотрел на массивный том, лежащий передо мной. В какой-то момент у меня возникло чувство, что если я открою его, то под толстой картонной обложкой окажутся страницы давно минувшего этапа моей жизни. Если оглядываться назад, то, конечно, линия, ведущая от этапа к этапу, кажется совершенно ровной и непрерывной; однако, когда я осознаю беспощадную жестокость столкновения предчувствия и реальности, душа моя содрогается. Ибо прежде всего именно предчувствие сделало меня столь восприимчивым ко всему тому, что представляли в моих глазах Вы и Ваша наука. Предчувствие, что в сфере языка существует один, только один достоверный ответ на основополагающие вопросы бытия, и ответ этот — Scheitern[1], фиаско. Все остальное — мираж, видимость, лицемерие, ибо оно заставляет верить, будто ответы можно обдумывать и формулировать таким способом, который для обдумывания, для выражения непригоден. Да, конечно, когда предчувствие в подсознании или пускай в каких-то разрозненных, случайных догадках уже работало во мне, проникая в каждую клетку, я с энтузиазмом обратился к кристально чистому языку Вашей науки. Каким благоговением наполняло меня присущее Вам чувство формы и меры, удивительно отражающее гармонию естественности и духовности! Как я восхищался Вашей четкой и точной, свободной от всяких излишеств речью, в которой даже самый крохотный нюанс обретал самостоятельный, самоценный смысл, в то же время поддерживающий в равновесии всю создаваемую Вами конструкцию. Как я завидовал Вашему инструментарию, нацеленному на решение сложных, но конкретных задач, Вашим умелым, профессиональным рукам, Вашим рациональным и точным формулировкам, благодаря которым все, что Вы называли, встраивалось в стройную, продуманную систему! С каким восхищением я листал те великолепные фолианты! Когда я касался тех старых гравюр по дереву и по меди, пальцы мои почти ощущали жилки на листьях, бороздки стеблей, нежную шелковистость лепестков. Едва ли мог возникнуть такой вопрос, на который не нашлось бы ответа в десятке томов, стоящих в том старинном шкафу… А я в это время без всякой надежды искал ответ в необозримых книгохранилищах, среди множества стеллажей, которые, как мне казалось, можно было совершенно произвольно поменять местами… Я сидел за длинным и очень широким библиотечным столом, в глухой тишине огромного зала — и вдруг услышал себя, услышал, как я произношу название лежащей передо мной книги: «Растительный мир Ангельского Утеса». Не знаю, может, такой знакомый оттенок пергаментной обложки побудил меня вспомнить необычные обстоятельства нашего знакомства. А может, это только мне показалось странным, что кто-то заказывает себе папку для гербариев у переплетчика книг. Мы оба стояли перед массивным застекленным прилавком. Вы как раз принимали у мастера свой заказ, углубленно изучая качество картонной обложки, обмениваясь с мастером какими-то негромкими репликами. О чем шла речь, я не слышал: я стоял немного в стороне и сзади, по привычке разглядывая в витрине старинные инструменты для переплетного дела. Я не торопился; более того, мне было даже приятно, что в мастерской я не один и мне не нужно сразу приступать к делу, забирать свои переплетенные рукописи, рассчитываться и уходить. У меня была возможность немного постоять, осмотреться в этой симпатичной мне обстановке. Мастеру зачем-то понадобилось уйти в заднее помещение, где была мастерская. Вы подняли голову, словно желая оглядеть свой заказ чуть со стороны; и тогда я тоже невольно бросил туда взгляд. Не будучи сведущим в гербариях, я не сразу понял, что такое лежит перед Вами на прилавке, но внимание мое привлекла прочная, шириной примерно в три пальца, лента, соединявшая листы картона. Заинтересовал меня не цвет ленты и не материал, из которого она была сделана, а способ, каким она вплеталась в обложку. Выйдя из середины, она шла вниз, тянулась к краю листа, там сворачивала, достигала верхнего края, вновь пряталась и на противоположной стороне встречалась с собственным началом. Я, по своему простодушию, тут же увидел в этих изгибах и поворотах письменный знак, встречающийся почти во всех альфанумерических алфавитах: три горизонтальные или вертикальные параллельные линии. Но меня здесь заворожила еще и иллюзия бесконечного перехода ленты в самое себя. И в то же время то обстоятельство, что бесконечность не исключает начальной и конечной точки. Взгляд не скользит, без опоры и без препятствий, по замкнутой самой на себя орбите, но на каждом отрезке есть отправление и прибытие. Я шагнул ближе и слегка виноватым тоном, как бы извиняясь за свою бесцеремонность, спросил, какой цели служит такая папка. Чтобы собирать растения, ответили Вы; и, заметив, очевидно, мое удивление, с доброжелательной иронией спросили: «А вы что собираете?» Мы улыбнулись друг другу. И в этой нашей встречной улыбке, словно кто-то внезапно открыл шлюз, хлынули навстречу друг другу потоки духовной энергии. На следующий день мы уже вместе бродили неподалеку от Ангельского Утеса, и я смотрел зачарованно, как Вы с помощью линейки и транспортира производили на растениях какие-то замеры и невероятно остро заточенным карандашом заносили крохотные значки в толстый, в кожаном переплете, блокнот. Неделями, месяцами ходили мы по холмам, долинам, лугам, лесам, вдоль рек и ручьев, продирались сквозь кустарник, вооруженные (сначала Вы, а позже и я) маленькой лопаточкой из прочной стали, перочинным ножом и сумкой для растений, и я мечтал о том, что когда-нибудь в будущем гербарии под одним из аккуратно засушенных растений, рядом с точной датой сбора и прочими сведениями, под латинским названием появится и мое имя, пускай в сокращенной форме: ведь в ботанике принято называть растения по первооткрывателю. Об этой своей наивной, детской фантазии я, конечно, Вам никогда не рассказывал. Но вот что интересно: я и сейчас, после того как написал столько работ, которые признаны важными и значительными, и сейчас, миновав стадию предчувствия и перейдя в стадию уверенности, чувствую примерно то же, что тогда. Чувствую, что, может быть, мне было бы легче переносить свои неудачи, когда бы возле названия какого-нибудь цветка стояло, в сокращенном виде, мое имя. Если у меня еще будут силы выйти из дому и отправиться куда-нибудь, я бы отправился только ради этого. Сил у меня, однако, в последнее время существенно поубавилось. Не только множество дорог, оказавшихся тупиками, подорвали запасы моей энергии: ведь с тех пор, как мы расстались, я путешествовал почти исключительно в бесплодных краях, среди мертвой материи, среди уродливых порождений больного разума, где мог собирать в свои папки только побеги людоедства, некрофилии. Я высох и истощился еще и потому, что остался один, предоставленный самому себе. Жена моя, которая так высоко всегда ценила Ваши советы и Ваш характер, надолго опередила меня, распалась еще при жизни, как песочный человек под палящим солнцем. Ужасно было наблюдать, как ее покидает разум… Она была словно вытекшее яйцо, тело ее медленно, но неуклонно утрачивало свои тайны, пока на нем практиковались, без малейшего результата, орды деятельных медиков. Однажды вечером, стоя перед балконной дверью, она открыла для себя уличный фонарь. Я как раз грел воду в кастрюле, и стекло в двери слегка запотело. В нем, запотевшем, кругами расходился свет фонаря. Она едва не уткнулась лицом в этот белый, размазанный свет — и сказала: «Знаешь, луна каждый вечер куда-то падает. Я вижу…» Это была последняя фраза, которую я сумел понять. Конец ее был ужасен, и все же я воспринял его как милость. Ведь в этом мраке, в этом кошмаре я снова обрел любовь. Знаю, это довольно абсурдная идея, писать Вам письмо. Скорее всего, оно до Вас не дойдет. Однако с того момента, как я вернул, так и не раскрыв, «Растительный мир Ангельского Утеса», меня не оставляет в покое мысль: хранится ли еще у Вас или у кого-нибудь из Ваших коллег тот роскошный, редкий по богатству гербарий? Я помню в нем едва ли не каждый цветок и листок. И все же, сколько ни роюсь в памяти, не могу вспомнить их цвет и форму. Только твердо знаю, что все они —