Восемь минут - [13]

Старуха любила, чтобы Старик читал ей вслух. Что, о чем — ей было все равно, значение слов не доходило до ее сознания, лишь пробегало по нему, почти неощутимо тревожа поверхность, словное легкое дуновение ветра, от которого шевелились листья на кончиках веток. Для нее было важно слышать голос, звучание речи. Даже в самые тревожные, самые беспросветные периоды это был едва ли не единственный способ, которым Старик мог утешить ее, а то и развеселить. Он просто садился рядом и начинал читать вслух. Не то чтобы громко, скорее даже наоборот, вполголоса, стараясь, чтобы его речь вливалась в то более тихий, то более громкий ансамбль звукового окружения. Старуха спустя некоторое время начинала прислушиваться к монотонному звучанию его голоса. Если она в это время металась по комнате, то движения ее мало-помалу замедлялись, теряли порывистость. Она останавливалась на полпути и вслушивалась в голос Старика. Потом садилась — и теперь уже все внимание сосредоточивала на этих звуках, которые охватывали ее кругами, доходили к ней со всех сторон, проникая в сознание, словно чистая, успокаивающая мелодия. Судорога отпускала мышцы, лицо разглаживалось, и голос словно проникал в нее через тысячи открывшихся пор. С ощущением, близким к блаженству, Старуха вытягивалась, колыхалась в волнах, что через невидимые ворота стремились внутрь ее смятенной души, и она всем своим существом отдавалась тонкой вибрации, порождаемой ими. Тяжесть, недомогание, дурное настроение — все это скатывалось с нее, как вода. Склонив голову набок, она сидела, забыв обо всем, чувствуя себя парящей в легком потоке бытия. Старик читал всегда один и тот же текст; во всяком случае, в тональности звучания, в рисунке вибрации никогда не было никаких различий. Даже поза его всегда оставалась одной и той же. Слегка сгорбив спину, он внимательно смотрел в свои, сомкнутые ребрами ладони — словно читал нечто, написанное на них. Рук он не опускал, даже если ему случалось заснуть за этим занятием. А задремывать под монотонное чтение случалось то одному, то другому. В конце концов они засыпали оба, склонившись друг к другу и негромко похрапывая в неравномерном, полосами и пятнами испещрившем комнату полумраке давно состарившихся ламп. В неверном освещении, в мятой одежде, со странно вывернутыми во сне конечностями, с приоткрытыми ртами, они немного напоминали потрепанных жизнью, подвыпивших бомжей. Однажды Старик проснулся, оттого что Старуха, даже во сне удерживая последний аккорд их «чтения», начала напевать знакомую мелодию. Они часто пели вместе: музыкальная память у Старухи сохранилась почти без изъяна. Воспроизводя какую-нибудь мелодию, она обычно вспоминала и текст песни. Если Старик знал мотив, они пели вместе. Он уже не мог вспомнить, кто написал эту песню; вроде бы она существовала в нескольких вариантах; однако Старуха уверенно выдерживала мелодию, помогая ему в неясных местах. «Die Jahre kommen und gehen, / Geschlechter steigen ins Grab, / Doch nimmer vergeht die Liebe, / Die ich im Herzen hab. / Nur einmal noch möchte ich dich sehen, / Und sinken vor dich aufs Knie, / Und sterbend zu dir sprechen: / ‘Madame, ich liebe Sie!’»[2] Старик, собственно говоря, полностью проснулся лишь на последней фразе, а до тех пор подпевал Старухе почти в полусне. Старуха же на последних тактах вдруг перешла в более высокую тональность и выкрикнула задорно: «Madame, ich liebe Sie!»

Старик лежал на левом боку. Левая рука согнута в локте, голова и щека покоились на раскрытой ладони, словно он держал на ней голову. Ноги согнуты в коленях и подтянуты так, что живот и колени образовывали полукруг. Этот полукруг был как бы внутренней поверхностью некой чаши, а чашу доверху наполняло тепло. Старик лежал неподвижно, а потому и тепло было неподвижным и приятным. Там, где он ощущал тепло, тела не было, было только тепло. Он не понимал, куда могли деться его пижамные штаны. Даже в жару он спал в пижаме, а куртку всегда заправлял в штаны — иначе у него зябла поясница. Сейчас поясница не зябла, хотя ничем не была закрыта. Лежа в постели, штаны он не мог снять: исключено. Он давно уже не способен был в такой позе приподнять нижнюю часть тела, чтобы стянуть штаны. Даже сидя в постели, он вряд ли сумел бы это сделать; разве что, если бы сполз на самый край и поставил ноги на пол. Но сейчас ничего такого не было; во всяком случае, он не помнил. Да и с какой стати он стал бы снимать пижамные штаны? Однако тут не было никаких сомнений: снизу до пояса он был голый. Если бы было иначе, то впадина между грудью и коленями не наполнилась бы теплом. Не мог он понять и того, почему Старуха снизу обнажена. Ведь когда они ложились, он сам надел на нее пижаму. Старуха с готовностью скользнула в штаны, как всегда, когда он ей помогал. Если ей приходилось одеваться самой, она долго мучилась: то ступня где-нибудь застревала, то обе ноги она пыталась просунуть в одну штанину; словом, горе, а не одевание. Старику это быстро надоедало, и, хотя он частенько думал, что Старуха просто валяет дурака, он все-таки помогал ей. Минувшим вечером он как раз сам одел ее: он чувствовал себя усталым и хотел поскорее лечь спать. Сейчас Старуха дышала глубоко, ровно. Она явно спала. Но если бы и не спала, то снять с себя пижаму в лежачем положении ей ни за что бы не удалось. Старик открыл глаза. Правым глазом он — поверх плеча Старухи, которая тоже лежала на левом боку, — видел противоположную стену. Позу, в которой она спала, он обычно мог сразу определить: Старуха всегда плотно подтыкала под себя одеяло. Сейчас, однако, оно не уходило ей под бок, а на уровне тела переходило к Старику, из чего он сделал вывод, что они лежат вдвоем под одним одеялом. Взгляд его остановился на серовато-синей шторе, которая закрывала окно. Была, должно быть, глубокая ночь: на плотной ткани ни разу не забрезжил свет, отбрасываемый фарами проезжавших машин. Старик, не поднимая глаз выше, к потолку, обвел взглядом на том же уровне комнату, касаясь знакомых, легко узнаваемых предметов, скользя по их поверхности, в то время как теплота постепенно поднялась до грудной клетки, одновременно спускаясь вниз, к ступням ног. Очевидно, он подвинул правую руку, однако пальцев своих не ощутил. Отсюда он сделал вывод, что рука его находится как раз там, где тепло, полностью утонув, растворившись в нем. Взгляд его из глубины комнаты пополз обратно, оставаясь все на том же уровне; когда он снова приблизился к шторе, Старик уже глубоко и безмятежно спал, погрузившись в тепло всем телом.