Восемь минут - [15]

Старик давно не открывал входную дверь. Да и зачем? У него ни с кем не было никаких дел. Те же, кто чувствовал, что им что-то надо от Старика, могли прийти сами. После того как они уходили, он обычно выключал дверной звонок. Дело в том, что они, словно следуя какой-то навязчивой потребности, перед уходом норовили этот звонок включить. Конечно, даже при выключенном звонке сохранялась опасность, что в дверь постучат, но случалось такое редко. А когда все же случалось, то Старик — если он находился на кухне — уходил в комнату и сидел там, пока, по его расчетам, стучащему надоест стоять у двери, и он уйдет на безопасное для Старика расстояние. Вообще-то по отношению к людям, которые оказывались с ним рядом, Старик не проявлял ни малейшей враждебности. Поведение его можно было охарактеризовать как вежливую сдержанность; такая манера была свойственна ему и раньше. То, что в последнее время он никому не открывал дверь, не означало, что он стал еще более сдержанным, он делал это, чтобы упростить себе жизнь. Правда, если в тот момент, когда кто-то стучал в дверь, Старуха тоже оказывалась на кухне, Старику приходил ось-таки идти открывать, поскольку Старуха слышала стук даже в самом глубоком сне и с живым любопытством вскакивала и спешила к двери. Она никого не узнавала, но каждого встречала исключительно дружелюбно, словно доброго знакомого. Направляясь к двери, она старалась опередить Старика, радостно таращила глаза, ласково улыбалась — и затем в какой-то момент вдруг теряла всяческий интерес к пришедшему и, словно считая свою миссию законченной, удалялась. Нечто подобное произошло и на сей раз. Старик мыл посуду после завтрака, Старуха сидела у стола; в этот момент в дверь вежливо, но решительно постучали. Пока Старик вытирал руки, Старуха уже была в прихожей и стояла, нетерпеливо ожидая, когда откроется дверь. Старик никогда не спрашивал: «Кто там?» Если уж встречи все равно было не избежать, он готов был с этим смириться; но кто стоит по другую сторону двери, его не интересовало. Он дождался, пока Старуха даст ему пройти, повернул ключ и, как обычно, скорее недоумевающим, чем вопросительным тоном произнес: «Что угодно?» Пришедший приветливо поздоровался и протянул Старику заклеенный конверт. Тот взял конверт, внимательно осмотрел его, потом со слабой, как бы извиняющейся улыбкой вернул. «К. здесь уже не живет», — сказал он. Пришедшего, по всей видимости, весьма удивили слова Старика. Но ничего сказать он не успел: Старик ушел, но скоро вернулся с целой пачкой нераспечатанных конвертов и протянул всю пачку человеку, стоявшему за порогом. И в виде объяснения сказал: «Это тоже заберите, ваши коллеги бросали их в ящик внизу, а соседи, видимо, по ошибке приносили сюда». Пришедший поколебался секунду, потом вежливо поклонился и повернулся, чтобы уйти. Старик — что было ему совсем несвойственно — окликнул его и попросил сообщить и коллегам, что никакого К. здесь нет, а для него, Старика, чужую корреспонденцию хранить обременительно.

Старуха не различала дни. Время текло в ее восприятии сплошным потоком, и в нем, подобно подводным течениям, неразделимо переплетались те не поддающиеся определению субстанции, которые принято называть прошлым, настоящим и будущим. И, тоже подобно подводным течениям, субстанции эти отличались друг от друга разве что температурой и скоростью движения. Так что колебания настроения, которым была подвержена Старуха, являлись следствием изменения температуры и скорости, и изменения эти умел считывать с точностью высокочувствительного прибора только Старик. Он давно понял, что состояние духа Старухи лучше всего поддается регулированию посредством пищи и способа ее приготовления. Люди, которые иной раз возникали около них, чаще всего неправильно понимали эту Старухину особенность: фантазии у них хватало лишь на то, чтобы связать ее поведение с чисто животной жаждой насыщения. Старик же прекрасно знал, что чувство времени у Старухи прочнее всего связано со вкусовыми ощущениями. Так что, чем с большей жадностью она ела, тем интенсивнее было в ней течение времени. Но если она совсем отказывалась принимать пищу, это точно так же означало, что поток времени ускорился. Поскольку в сознании Старухи один день не отличался от другого, то традиционный обычай праздновать день рождения становился пустой и глупой формальностью. Однако Старик — хотя это для обоих было обременительно — никогда не вмешивался в ход событий, терпеливо дожидаясь, пока посетители совершат необходимые ритуальные действия и, довольные собой, уйдут восвояси. Лишь после этого он принимался за приготовления к празднованию. На этот раз он решил сварить сливовое повидло. Для осуществления этого смелого плана и времени требовалось больше, чем обычно, да и хлопот хватало; к тому же он заранее тревожился, зная, каковы бывают последствия поедания сливового варенья. Но Старуха сливовое повидло обожала, и едва ли существовала для нее большая радость, чем откусить кусок хлеба с маслом, намазанный сверху еще не остывшим повидлом. Сначала Старик собирался сам купить необходимое количество слив. Донести их ему было бы нетрудно, поскольку повидла он хотел сварить лишь одну порцию. Но он не решился оставить Старуху дома одну, и в конце концов попросил купить сливы женщину, которая регулярно приходила в квартиру. Разумеется, он не сказал, для чего ему сливы; а того, что она сама догадается из его объяснений, он не особенно опасался. Она, наверное, в жизни не варила повидло. Тем не менее он как бы между прочим сообщил ей, что сливы лучше купить некрупные, почти перезрелые, чуть подвядшие около ножки. Время покупки Старик рассчитал правильно: он догадывался, что перед приготовлением повидла сливы должны еще несколько дней лежать на блюде, чтобы дозреть до кондиции. Потом он выбрал день, когда риск появления какого-нибудь посетителя был минимальным. Старуху он перед вечером основательно выгулял на балконе, потом купал дольше обычного, так что, когда он ее уложил, она сразу погрузилась в глубокий сон. И Старик спокойно взялся за дело. Он тщательно промыл сливы, даже стер с них беловатый налет, вынул косточки и сложил ягоды в высокую кастрюлю. Он рассчитывал, что к раннему утру повидло будет готово и даже успеет немного остыть до завтрака, чтобы, когда Старуха проснется, его уже можно было есть. Ночь была жаркой, душной. Распахнув балконную дверь, засучив рукава рубашки, он сидел у плиты и, думая о всякой всячине, помешивал медленно густеющую массу. Город вскоре тоже совершенно затих; тишину в кухне нарушало только пыхтенье кастрюли. В темно-синем проеме балконной двери беззвучно качались черные пятна крон — прямо-таки вечерняя идиллия в какой-нибудь загородной летней кухне. Вдруг он увидел, что по руке его, лежащей на коленях, ползет оса. Рука Старика между запястьем и локтем выглядела так, словно плоть на ней выложили мокрыми облатками. На тонкой, почти прозрачной, как синтетическая пленка, коже черно-желтая оса казалась яркой, будто светилась изнутри. Оса ползла прямо, время от времени подрагивая крылышками, на которых можно было различить едва заметные прожилки. Старик, не шевелясь, с тихой улыбкой наблюдал за насекомым. Другой рукой он продолжал помешивать повидло — и, видимо, на какую-то секунду перевел взгляд на кастрюлю: во всяком случае, в следующий миг оса бесследно исчезла. Улетела, должно быть, подумал Старик, продолжая мешать повидло… Ночь подошла к концу; уже рассвело, когда Старуха вдруг появилась в дверях кухни. Старик, наверное, все-таки задремал ненадолго: взлохмаченную со сна Старуху он увидел, когда та уже стояла на пороге. Она возбужденно принюхивалась к свежему, чуть терпкому аромату — и до самого завтрака ни за что не хотела уходить из кухни даже на минуту. Старик закрыл балконную дверь, надел на Старуху халат, причесал ее, поправил у нее на шее бусы, которые она каждый вечер, ложась спать, обязательно надевала на себя. Старуха сидела за кухонным столом, выпрямив спину, с почти торжественным видом, и внимательно следила за действиями Старика. Через некоторое время Старик переложил готовое повидло в блюдо, разровнял его тонким слоем и выставил блюдо на широкие перила балкона, остывать. Потом неторопливо и аккуратно накрыл на стол; можно было приступать к праздничному пиру. Откусив кусок булочки, намазанной маслом и покрытой полупрозрачным, рубинового оттенка, слоем еще теплого варенья, Старуха засияла от счастья. Именинный завтрак получился точно таким, каким его задумал Старик; если бы он не следил с таким вниманием за тем, как предавалась радости Старуха, он бы избежал и той неприятной интермедии, которая имела место, когда поглощались первые куски. Дело в том, что было