Восемь минут - [10]

Старик теперь часто не в состоянии был понять, кто скрывается под местоимением первого лица единственного числа. Когда Старуха, например, говорила: «Я хочу есть», он не знал, кого или что обозначает самый первый элемент конструкции этой сингулярной парадигмы. Они сидели за пустым кухонным столом, завершив очередную будничную процедуру, и словно ждали чего-то. Старик, возможно, только что убрал со стола после завтрака, снял скатерть, вытряс ее на балконе, но обратно все же не постелил. Деревянная столешница, раздвигаемая в длину, покрыта была светло-серым, с прожилками, пластиком. Неприятный материал: не воспринимает ни тепло рук, ни температуру воздуха. Уже по этой причине стол каждый раз застилали скатертью. Сейчас поверхность стола блестела, совершенно пустая, — наверное, до того момента, когда Старик соберется с силами и снова постелит скатерть. Стол стоял напротив балконной двери. Поток света, льющийся в дверь, падал в кухню беспрепятственно — если не считать разве что слоя пыли на стекле. Старуха сидела к балконной двери спиной и смотрела на стол. Она сразу заметила темно-серую тень, полосу примерно в ладонь шириной, которая, слегка наискосок, пересекала блестящий прямоугольник. В полосе не было ни малейшего разрыва. Она возникла на середине стола, медленно-медленно двигаясь к Старухе; потом исчезла. Старик, сидевший лицом к балкону, в первый момент подумал, что это тень какой-нибудь птицы, которая, расправив крылья, пролетела в небе напротив балкона. Тень, однако, вскоре возникла снова, двигаясь по столу точно в том же направлении и точно с такой же скоростью. Старуха следила за тенью с тем же любопытством, что и в первый раз. Полоса появлялась и исчезала еще несколько раз, но Старуха всегда смотрела на нее так, словно видела впервые. Начиная со второго случая, они наблюдали за тенью вместе, и все же Старик чувствовал: он видит совсем не то, что Старуха. Несомненно, это была та же плывущая по столу, чуть наискосок, серая тень; однако она ничего общего не имела с тем, что видела Старуха. Ведь Старик, желая того или не желая, всегда помнил о том, что он видел до того момента, когда заметил тень; Старуха же замечала ту же самую тень, но не увязывала это с предшествующими впечатлениями. Если бы даже Старик сказал: «Не помню», — то это были бы лишь слова, он только сделал бы вид, будто не помнит, в то время как клетки, нервы, кожа, желудок, внутренности, мышцы, сердце — все это, тысячами волокон, помнило, помнило. Наверное, помнила — по-своему — и Старуха, однако ее воспоминания находились в каком-то другом измерении, а потому выпадали из совокупности общего переживания. И подобно тому, как время утрачивало свою внутреннюю взаимосвязь, превращаясь в цепочку герметически замкнутых, отдельных мгновений, точно так же расщеплялась на невероятное множество отдельно взятых личностей та личность, которую означало первое лицо единственного числа Старухи. Если она говорила «Я хочу есть», то, конечно же, голодным было ее «я»; кто же еще! Точно так же ее «я» хотело пить; ее «я» обжигало палец, когда она задевала рукой горячую кастрюлю на плите. Это «я», однако, не было устойчивым, его элементы появлялись и мельтешили, как пузырьки в стакане с растворимой таблеткой, ощущение или чувство возникало, словно шипящий пузырек, и тут же лопалось, растворяясь в равнодушной стихии всемирного безличного бытия. То, что Старуха воспринимала как «я», было не более чем отражением образов реальности на стенках такого быстротечного пузырька. В момент появления образы вырастали, растекались по всей поверхности восприятия, в то время как тело без остатка отождествлялось с той точкой, на которую раздражение, поступающее от органов чувств, действовало непосредственным образом. То есть когда Старуха была голодна, она превращалась в сплошной голодный желудок; когда ей хотелось пить — в сплошную пересохшую глотку; когда обжигала палец — в сплошную обожженную кожу. Реакции ее, таким образом, были куда интенсивнее, чем у обычного человека; зато в тот момент, когда раздражение прекращалось, ее «я» расставалось с предыдущим переживанием, Старуха делалась довольной жизнью и беззаботной: ведь как для нее не существовал последующий момент, точно так же она не помнила, не знала и предшествующего. Ее не тревожили ни истории ее прошлых «я», ни то, что может произойти с ее «я» последующим. Следил за временем, измерял время только Старик, только он непрестанно искал в нем содержание, которое можно было называть «я». Он чувствовал: потеряй он эту иллюзию, он потеряет и Старуху.

У Старика хватало целеустремленности и доброй воли, чтобы понимать языковые сигналы, исходящие от окружающих его предметов или от людей, которые находились рядом, или, по крайней мере, проявлять интерес к ним. Однако внимание его чаще всего быстро соскальзывало со звучащих слов, и, когда ему что-нибудь говорили, он спустя некоторое время начинал следить за движениями губ или за кончиком языка, который мелькал между губами, за тем, как напрягались и расслаблялись под кожей мышцы лица. В такие моменты он словно видел некий трехмерный анатомический разрез и наблюдал, как поднимаются, опускаются, растягиваются и сокращаются, подчиняясь движению мышц, кожные покровы. Голос человека не способен был перевесить это зрелище; а если перевешивал все же, то лишь как некий шум, никакого смысла в себе не несущий. И обстоятельство это не рассеивало, а, наоборот, концентрировало внимание Старика. Когда собеседник начинал говорить, Старик ясно сознавал, что звуки голоса сами по себе складываются в какие-то обладающие смыслом элементы, и смысл этот он тоже мог бы постичь, но считал совершенно излишним, следуя от слова к слову, наподобие какой-нибудь программе компьютерного перевода, вычленять значение элементов, содержание которых было для него безразлично. Тем не менее, независимо от того, как он к этому относился, он терпеливо выслушивал каждого — отчасти из вежливости, а в основном по привычке. Он и прежде вел себя так же, обращая открытый, внимательный взгляд к каждому, кто к нему обращался; но и тогда у него часто бывали трудности, если он хотел воспроизвести то, что ему говорили. Позже у него даже спрашивали иной раз, не иностранец ли он, хотя он без малейшего акцента говорил на языке, который был для него таким же родным, как и для собеседников… Однако вечерний выпуск новостей, в 19 часов, он по-прежнему не пропускал. Старуха привычно проводила эти четверть часа рядом с ним, но в первые же минуты засыпала. А когда Старик выключал телевизор, испуганно открывала глаза и машинально спрашивала: «Ну, что там?» Старик отвечал ей, мол, ничего особенного, и существенным в его ответе было первое слово. Не мог же он ей сказать, что доходят до него не слова, а пустые их оболочки, которые он тут же заполняет собственными мыслями, так что если он даже и воспроизведет то, что говорил диктор, то это будут лишь слова диктора, а вовсе не содержание новостей. К счастью, объяснять ему никогда ничего не приходилось: Старуху в полной мере устраивал повторяемый из вечера в вечер ответ. В других же случаях добрая воля Старика наталкивалась, не приводя к результатам, не на пустоту слов, а на навязчивое нагромождение символов. Больше всего Старику давало письменное сообщение. Если на желтом бумажном квадратике, приклеенном к холодильнику, он видел фразу «Список на столе», то, хотя это коротенькое сообщение тоже было не более чем символом и именно это свойство языка прятало таившуюся в нем информацию или, точнее, делало невозможным ее усвоение, разум его тем не менее сразу улавливал смысл фразы. В таких случаях Старик тут же, часто даже несколько раз, повторял про себя или вслух прочитанное. Не для того чтобы не забыть: просто потому, что его разуму приятны были тональность фразы, ее общий вид, начертание слов. Список на столе. И под сообщением — имя; имя, символизирующее какую-то личность. Но здесь, в данном контексте, это значения не имело.