— Я уже думала об этом.
— Я знаю. В большинстве случаев бессмысленно говорить о том, что человек не пускает в свою голову. Скажи, что ты приняла поражение с достоинством. Пусть примут и твои люди. Это принесет им мир. Непокорность означает смерть. Иногда достоинство можно сохранить, и проигрывая. Дай своему народу и своей стране возможность существовать в истории, сбереги свой народ. Скажи, что ты и Аэций будете вместе решать судьбу Империи.
— Не надо учить меня тому, как говорить с народом.
— К этому тебя, насколько я знаю, не готовили.
— Значит, вы ничего не знаете.
Мне казалось, она улыбается, но под вуалью этого не было видно.
— Ты сможешь жить с этим. Принцепсы и преторианцы смогут жить с нами. Для тебя мир закончился, но это не так, Октавия. Жизнь продолжается. Она всегда продолжается.
В ее голосе не было ничего теплого, но, кажется, она и не была так зла, как в начале разговора. Дигна сказала:
— Я, надеюсь, что твой ребенок будет принадлежать богу его отца. Может быть, это научит тебя милосердию.
Мои руки похолодели, и я сцепила пальцы.
— Мой ребенок?
Наверное, она смотрела на меня, но я не могла сказать точно, ведь я не видела ее глаз.
— Царица Луна знает о женщинах и их тайнах куда больше, чем они сами.
Дигна поднялась.
— Спасибо, что выслушала меня. Прими правильное решение, Октавия. От слов сейчас зависит больше, чем когда-либо.
Мы шли по дорожке назад, и я достала из кармана кружевной платок, теребила его по давно забытой подростковой привычке и чувствовала, как все сильнее холодеют пальцы.
Среди прекрасных роз, нежно-бежевых с каким-то смутным розовым отливом, я без труда узнала ту, к которой прикоснулась Дигна. Она почернела, словно была заражена какой-то болезнью. Я сорвала ее, с радостью уколов пальцы о шипы. Это отрезвило меня.
— Я думаю, ты справишься без меня, — сказала Дигна. — Просто скажи о том, что тревожит и тебя. Это будет верный путь.
— Спасибо за беседу, — сказала я. — Все это было небесполезно.
Холодный ночной воздух отрезвил меня, успокоил. Дигна лишь хотела испугать и уязвить меня. Точно так же она уничтожила одну из роз. Мелочная месть за то, какую жизнь прожила я, и какую — она.
Мне не стоило впускать волнение в свое сердце.
— Завтра в девять за тобой заедут. Ты и Аэций выступите на Форуме. Хорошей ночи, Октавия, — сказала Дигна. Она говорила спокойно и дружелюбно, словно мы больше не были врагами.
Значит, рано утром мне нужно будет выступить перед народом. Аэций сказал, что утром он будет говорить с Сенатом, но, наверное, день варваров начинался куда раньше, чем наш. Я почти готова была засмеяться, представив реакцию почтенных сенаторов на столь ранний подъем.
Может быть, сегодня Аэций даже не планировал приезжать домой. От этой мысли я вздохнула с облегчением. Когда он был во дворце, я чувствовала его словно занозу. И хотя мы редко сталкивались, его присутствие ощущалось как нечто давящее, удушающее, как летний италийский ветер, приносящий пыль и способный превратить в болото даже море.
Когда он уходил, я дышала свободнее. И я была рада, что в день, когда мне важно сосредоточиться его не будет рядом.
Расставшись с Дигной, я вернулась во дворец. На лестнице я встретила Ретику, сестру Сильвии.
— Распорядись, чтобы мне принесли кофе, — сказала я. Ретика остановилась, всматриваясь в меня. Я редко видела ее вовсе не потому, что она не работала. Просто обычно она использовала дар своей богини. Сильвия почему-то считала это проблемой. Я не понимала причины, ведь каждый использует свои дары так, как считает нужным.
Ретика казалась мне очень стеснительной, и мне часто было жаль ее. У нее были большие-большие глаза и хрупкое, девичье тело, которое, казалось, должно было остаться таким навсегда. Ретика не должна была расти. В ней было нечто замершее, остановившееся. Каким-то бессознательным чувством билась в голове мысль о том, что именно этим ощущением замирания и обеспокоена Сильвия. Больше всего Ретика напоминала замерзший цветок. Я не знала, сколько ей было лет. Пятнадцать? Семнадцать? Тринадцать? В равной степени было вероятно и то, и другое, и третье.
— Да, моя госпожа, — ответила Ретика. В ее голосе не было почтительности, она повторяла заученную фразу с некоторой наглостью и издевкой, довольно, впрочем, хорошо скрытыми в ее тихом, спокойном голосе.
Я поднялась к себе. Вернее, я поднялась в комнату сестры, которая отныне принадлежала мне. Я хотела не занять ее место в государстве, я хотела спать на ее кровати, ощущать ее запах, быть окруженной ее вещами.
Я села за ее стол, достала листы чистой бумаги из ящика и взяла ручку, которой так часто касались пальцы сестры.
Некоторое время я сидела над белоснежными листами, рисовала закорючки, как на полях черновика, когда писала сочинения в школе. Это всегда помогало мне сосредоточиться. Сильвия принесла кофе и пряные печенья с гвоздикой.
— Спасибо, Сильвия, — сказала я. Я отдала ей распоряжения насчет завтрака и того, когда будить меня утром. Сильвия поклонилась и закрыла за собой дверь. Работу в императорском доме она представляла себе по фильмам и книгам, здесь давным-давно не обязательно было кланяться.
