Он цитировал Книгу Человека, наше писание. Я положила вилку, чтобы не отбросить ее со звоном, чтобы вести себя подобающе, как и учил наш бог.
— Ты, животное, поклоняйся своему грязному богу умалишенных. Не смей произносить его слов.
Он склонил голову набок, выдержал мой взгляд.
— Я могу прочитать его слова, купив его книгу в любой книжной лавке или в киоске в аэропорту. Это потому, что принцепсы настолько не хотят понимать, что в мире обитает еще кто-то, кроме них?
Он вглядывался в меня с этим откровением абсолютного безумия, которое вызвало у меня дрожь. Однажды, по дороге в Иллирию, я видела на одном из вокзалов, которые мы проезжали, старушку. У нее была палка, на которой болтались цветные перья, и она вглядывалась в окна стоящего поезда в отчаянном поиске чего-то, чего не было на свете. Это была маленькая, осунувшаяся бабушка, она открывала и закрывала беззубый рот, что-то говорила сама себе. Я долгое время после боялась увидеть ее лицо в окне своей комнаты, увидеть ее неряшливую, увешанную перьями палку и эти голодные глаза.
И еще — увидеть то, что видела она, вглядываясь в уходящие поезда. У сумасшедших страшные до слез глаза.
Его слова казались абсолютно нормальными, но у него были те же глаза. Я с отвращением вспомнила ощущение его семени в себе, почувствовала в нем скверну, которая в глубине души равнялась для меня инфекции. Мне снова показалось, что от него тянуло не дымом, а сладким карболовым запахом, смертельной для разума заразой, которой он испачкал меня.
Ужас перед грязью поглотил меня, и я почувствовала тошноту. Мне стало дурно, я поднялась.
— Останься, — сказал он. — Дигна приедет не ко мне. Она поговорит с тобой о речи. Мне нужно ехать в больницу, а завтра утром я буду говорить с Сенатом о застройке восточной части Города.
Он словно бы никогда не отдыхал. У него всегда находились силы, и я не понимала, откуда он брал их. Он издавал законопроекты, следил за восстановлением города, контролировал поставки медикаментов в больницы, распределял всех пребывавших в Империю людей по временным баракам и вместе с рабочими рыл котлованы под застройку их домов.
Казалось, что он один может восстановить страну. Я никогда не видела, чтобы он спал. У него было бесконечное количество сил для того, чтобы не быть безразличным.
Я смотрела на него с презрением, но он только закурил следующую сигарету.
В этот момент Сильвия постучалась.
— Госпожа Дигна прибыла, мой император.
Она называла его императором, и это всякий раз злило меня. Нам не нужно было церемоний бракосочетания, да и документы были пустой формальностью. Все уже знали, что Аэций — император, и что он — мой муж. Я была приложением к Империи, вот и все.
— Пожалуйста, скажи ей, чтобы проходила.
Лицо Сильвии просветлело. Всякий раз, когда Аэций обращался к ней, словно был ее дальним и доброжелательным родственником, в ней словно что-то загоралось. Я не понимала этой магии, я не могла увидеть источника его странного обаяния и почувствовать его.
Через минуту вошла Дигна. Аэций поблагодарил Сильвию, и она вышла, в ее походке появилось что-то девчачье и озорное, будто ей улыбнулась удача, или она шла порадовать себя чем-то.
Я не понимала. Он ведь всегда благодарил ее и всегда общался с ней доброжелательно, почему его слова всякий раз были праздником для нее? В ее тоненькой, всегда чуть сгорбленной фигурке, казалось, появлялась несвойственная ей грация.
Дигна вошла в столовую, как всегда, в одном из своих летящих полупрозрачных платьев, под которыми, тем не менее, из-за наслоения ткани было не понять, какая у нее фигура, и в своей вечной вуали, за которой не видно было ее лица. Мне казалось, что у Дигны и нет лица, она была женщиной в черном, страшилкой из прошлого века, настоящей ведьмой, какими их описывают в книжках. Она не скрывала только руки, только то, что ведьмы старались не показывать чужим.
Она носила свои когти, как украшение, как предмет гордости.
Аэций частенько собирал вокруг себя брошенных и несчастных, старался помочь им и заново устроить их жизнь, но Дигна казалась совсем другой. Она не была похожа на тех, кого я видела рядом с ним. Не казалась обездоленной или отчаявшейся. Она держалась так, как могла бы, разве что, будь она представительницей моего народа. В ней было достоинство и спокойствие за свое будущее.
Она протянула Аэцию руку, и он пожал ее, не опасаясь когтей.
— Хочешь есть? — спросил он просто, словно мы были в крохотной квартирке на окраине Города. — Я схожу на кухню, там должно было что-то остаться.
— Твоя молодая жена, наверное, хочет напомнить тебе, что у тебя есть слуги. Но я не голодна, Аэций, не стоит.
— Тогда не буду настаивать, мне все равно нужно спешить, — сказал он. — Я оставлю вас.
— Я не против, Аэций.
Я никогда не понимала, любовники ли они. Аэций относился к ней с теплотой и почтением, заботился о ней, хотя она явно в этом не нуждалась. И сама Дигна вела себя с ним теплее, чем с кем-либо. Все те разы, когда я видела их вместе, они держались, как близкие люди.
Дигна помолчала, потом добавила:
— Ты уверен, что тебе стоит ехать к Атхильду? В конце концов, я не думаю, что ему можно помочь. Это причинит тебе боль.
