Волчья ягода - [9]

Глеба все это заметно напрягало, и он стал задерживаться допоздна в секциях или уезжал в город к знакомым.

Паша попробовал было сунуться с помощью, но Катя только шикнула — двойняшки спали, а он их разбудил громким голосом. Мама в этот день уехала с Аркадием в ресторан, доотмечать событие, и он, убедившись, что Василиса занята, вытащил из бара первую попавшуюся бутылку и отправился в уже привычном направлении к дубу.

Крышка, слава богу, отвинчивалась. Паша, вытянув ноги, с сомнением понюхал янтарную жидкость, лизнул горлышко, скривился.

Было горько.

В принципе было горько. И на душе, и в бутылке.

Он отхлебнул немного, подержал во рту, пробуя, проглотил. Потом еще и еще, пока по желудку не растеклось горячей пленкой, а напряжение не отпустило. Пил он первый раз, поэтому его сразу, как сказала бы бабушка, расплющило, и мысли ушли куда-то на задний план, оставив лишь приятную слабость и отголоски переживаний. Но длилось это недолго, поскольку вернулись они вязкими, больными, вспомнилась опять бабушка, то, как она оправдывала мать, когда та не приезжала на его дни рождения:

— Дашка у нас всегда дурёха была… Глупая, но добрая, увидит, бывало, кошку какую драную, так и сразу домой несет. И деньги последние бездомным отдавала. Она не со зла так с тобой, Пашенька, она просто глупая…

Паша так тоже думал. Потом понял, что между добрым и жалостливым человеком огромная пропасть — жалостливые люди жили вдохновением. Отдали деньги, покормили кошку на улице, помогли старухе дорогу перейти. А добрый человек бы отвез бездомного в специальное учреждение, где тому бы помогли, забрал и пристроил больную кошку… Добрым быть трудно, потому что это тоже ответственность.

Но это были только его мысли, и никому, тем более матери, он их навязывать не собирался. Хватило и того, что она забрала его после смерти бабули.

А жизнь пока у него получалась поганая: в гимназии пойти не к кому, хотя и набивался к нему в друзья тот же Олежка, но тоже от безысходности, а не воспылав внезапным желанием дружить; дома пойти не к кому, порадоваться не с кем, поговорить не с кем — прежние друзья, как и ожидалось, пропали, погрустить тоже не с кем. И то, даже если он не придет сегодня домой, никто и не заметит.

Жалко, что бабушки не стало — она бы его поняла. Она бы не допустила, чтобы он сидел один в лесу с бутылкой неизвестно какой дряни, жалея себя.

Пашке себя было действительно жалко — просто по-человечески. Он это осознал, когда из глаз хлынули давно сдерживаемые слезы, их он сердито вытер грязной ладонью, но они натекли снова. В груди все застыло комком, челюсти свело, и дышал он через раз, не в силах остановить всхлипы.

Привалился к стволу плечом, поднялся, собираясь вернуться домой, в тепло, потому что ко всему прочему начало еще и знобить, но ботинок скользнул по корню, и он рухнул на живот, ободрав о кору ладони. Кое-как приподнялся, сел, и, запрокинув голову, заревел уже в голос, совсем по-детски, несдержанно и громко.

Ревел, пока мокрое лицо вдруг не лизнул горячий шершавый язык. Просто огромный, как ему показалось.

Проморгавшись и увидев рядом с собой большое и черное нечто, Паша не испугался — не позволил затуманенный алкоголем мозг.

— Собачка, — произнес он, обхватывая ее за шею обеими руками и утыкаясь в густую влажную шерсть.

Зверь был горячий, дышал в самое ухо, раззявив пасть, пыхтел будто понимающе и не шевелился все то время, пока Паша рассказывал ему, как они ходили с бабушкой в цирк и там выступали дрессированные пудели. Потом собака куда-то исчезла, и он, попрощавшись с ней, побрел домой.

Было уже за полночь.

Еще неопределенное количество времени Паша лежал на кровати, познавая всю прелесть отходняка и надеялся, что сон поможет ему пережить этот отвратительный момент, однако запротестовал желудок, и его вывернуло сразу, как только он успел плюхнуться на пол рядом с унитазом. Глеб, стоящий у раковины с зубной щеткой, посмотрел сверху с усмешкой:

— Перебрал? На кухне в ящике с салфетками лежат таблетки-шипучки. Если что.

— Спасибо, — проговорил Паша, хлюпнув носом — стало легче.

— А какой повод? Тоже празднуешь рождение долгожданных брата и сестры? Что-то радости я особой не вижу.

— Потому что ее нет.

Глеб сплюнул в раковину, сунул зубную щетку в стакан и сдернул с крючка полотенце, вытирая мокрую шею. И зачем только он сегодня потащился в лес? Прямой необходимости не было никакой. Разве что рецепторы забили раздражающие запахи и хотелось подышать нормальным, свежим воздухом. После прогулки до шоссе волк учуял на тропе знакомый аромат, свернул к дубу, издалека услышав завывания.

Глеб знал, кого там увидит, и не хотел этого, упорно пытаясь повернуть к дому, но лапы несли дальше и дальше, а затем волк подобрался еще ближе и не сдержался, лизнув человеческого ребенка.

Так он его теперь называл.

Глеб негодовал — ну что за бредятина? Окей, Эдик получил свое за дело, прохлаждаясь теперь в клинике и реабилитируясь после «стресса». Это понятно. Человек, напрудивший в штаны от страха, в этом нуждается, бесспорно. Но вот лезть с волчьими милостями и желанием утешить — перебор. С каких пор Глеб превратился в чью-то няньку? У него своих проблем нет? Мало того, что звериная форма еще толком не окрепла, не контролировала животные порывы и агрессию, мало, что на горизонте будущей весной, а возможно уже и во второй половине января, маячил так называемый гон, который нужно будет пережить, так еще и это. Порой Глебу казалось, что дар оборотничества толкнул его в развитии на годы вперед, поскольку чувствовал он себя на все двадцать пять, а то больше. И окружающие, особенно учителя, это тоже видели, обращались к нему без повелительных модуляций в голосе и уж тем более не цеплялись без повода.