Волчья ягода - [18]

У Нинель была неплохая грудь и задница, длинные ноги, но Пашка помнил тепло тела Глеба и хотел коснуться только его. Было дико, странно, стыдно и потрясающе думать об этом.

Чего хотел от него Глеб было неясно — на гея похож не был, но и сам Пашка тоже себя таковым не считал. Все стало так запутанно, так непонятно, что однажды вечером, когда они сидели в гостиной, — мама показывала приехавшей подруге видео с крестин — он не удивился, когда Глеб сел рядом.

— Ох, очаровательные пупсы! — восторгалась завитая, как барашек, мамина подруга, потом подарила комплект силиконовых слюнявчиков и чашку-непроливайку и засобиралась домой.

Мама и Аркадий отправились ее провожать, Василиса ушла на кухню варить кофе, Катя из детской выходила редко — странная была женщина. Глеб, щелкнув пультом, выключил плазму, откинулся на спинку дивана, повернул голову и посмотрел на Пашку, который собирался встать. У Пашки снова все замерло, до застрявших слов в горле. Он забыл, что собирался сказать, выжав в итоге:

— Ладно, я пойду.

Глеб поймал его за запястье, дернул на себя, и Пашка вдруг оказался на его коленях.

— Ты… Что ты делаешь? — испуганным шепотом спросил он.

— Спроси в другой раз. Я не знаю, — ответил Глеб, положив ладонь на его затылок и не позволяя отвернуться.

Прижался губами к шее, отчего Пашку повело в тот же миг, а затем длинно, медленно, очень мокро и горячо лизнул от ключицы до челюсти, мягко прикусив кожу над кадыком.

— И еще нужно заказать шторы из того дизайнерского дома! — сказала мама совсем близко, в коридоре, и Пашка, вскочив, выбежал из комнаты, оказываясь у себя в спальне и не помня как.

Сердце колотилось как бешеное.

Ночь он спал плохо, то засыпал — как в вату проваливался, сырую и душную, то просыпался, распахивая глаза и пялясь в потолок. С Глебом нужно было как-то поговорить, спросить, что это было, и если прикол, то узнать, зачем и для чего.

Васька утром на кухне взбивала венчиком яйца для омлета.

— Садись, как раз позавтракаешь, — сказала она, передавая ему тарелки.

— Глеба позвать? — спросил Пашка осторожно.

— Глеба? Так он вчера еще уехал. К деду.

Паша сел на табурет как упал:

— Надолго?

— На неделю точно.

Глеб, приехавший в ночи, деда напугал.

— Думал, грабители залезли, — ворчал тот, отпирая дверь и пряча за спину двустволку. — До утра не мог стерпеть?

Взглянул на Глеба, пожевал пустым ртом и повел внука в комнату, пропахшую старыми лежалыми газетами, книгами, пылью и бог весть чем еще. Налил кипятка в стакан, крепкой заварки из чайничка с отколотым носом, бросил четыре ложки сахара и поставил перед Глебом, которого бил озноб.

— Эх ты, щенёнок, — проговорил, отставляя в сторону палку с головой собаки, который называл всегда «бадик». — Что, влип по уши и дна не видать?

— Я себя боюсь, дед, — произнес Глеб, обнял стакан ледяными пальцами. — Это всегда так больно?

— Это еще не больно, — хмыкнул тот, глядя выцветшими синеватыми глазами. — Больно, когда один остаешься, а рядом только луна, а за спиной только чаща. Или степи. И больше никого. Ты, по глупости своей, как… Как Царь-рыба, которая, запутавшись в сетях, сама гибнет и рыбака губит, что пытается ее вытащить. Ты сопротивляешься, отрицаешь, — дед, качая головой, вытащил из-под стола початую бутылку водки, чистый стакан. — А нужно — принять. Судьбу свою. Чуешь?

Глеб опустил мутные, больные глаза на придвинутый полный стакан.

— Пей, — кивнул дед. — Мозги тебе на место ставить будем. Недотыкомка у тебя. Помнишь у Сологуба? Я вот помню:

Недотыкомка серая

Всё вокруг меня вьётся да вертится, —

То не Лихо ль со мною очертится

Во единый погибельный круг?

Недотыкомка серая

Истомила коварной улыбкою,

Истомила присядкою зыбкою, —

Помоги мне, таинственный друг!

Недотыкомку серую

Отгони ты волшебными чарами,

Или наотмашь, что ли, ударами,

Или словом заветным каким.

Недотыкомку серую

Хоть со мной умертви ты, ехидную,

Чтоб она хоть в тоску панихидную

Не ругалась над прахом моим.

Глеб, опрокинув в себя стакан разом, отключился мгновенно, завалившись на дедову лежанку. Помнил еще, как тот, кряхтя, укутывал его одеялом, сверху хорошо выделанной медвежьей шкурой, бормотал что-то. Пропотел от такого дедова «лечения» он раза три, проснулся к вечеру, а там и в баньку, с березовыми вениками, с крепким чаем потом и бульоном на кости.

— Я же не простывший, — попытался ухмыльнуться, но дед оставался непреклонен:

— Хворь, она везде хворь. Душевная ли, телесная. Баня всех чертей выгоняет. Гляди-ка, вон и снег пошел. Рано в этом году что-то.

Мелкий, похожий на крупу, снег падал и таял, не коснувшись земли.

Возвращался Глеб другим, словно заново родившимся. Вышел из попутки на шоссе, пошел пешком через лес, перехватив рюкзак поудобнее за лямку. Той же тропой, что и всегда, учуяв — радостно — запах сигарет у старого дуба. Увиденная издали фигурка на фоне ствола показалась родной и желанной.

Пашка сидел на корне, выпуская дым через нос, обернулся, встретился с ним взглядом и застыл.

— Не говори, что не рад, — сказал Глеб, опускаясь рядом. Вытащил из его пальцев сигарету, затушил о подошву кроссовка, и, обхватив Пашкино лицо обеими ладонями, крепко прижался к губам.