Вместе с комиссаром - [57]

Мать глядела и вздыхала. С огорчением она думала — нет, не очень изменился ее Егор. Привык когда-то, что все легко давалось, и лагерь, видать, его не переиначил. Вздыхала, потому что знала, как относятся теперь люди к их дому. Никто после войны и дверь к ним не растворил, никто приветливо не поздоровался на улице, как когда-то перед войной. Даже, казалось, отворачивались, когда проходили мимо.

Егор же все больше хмелел и хвастался:

— Ну, пускай Руткевич назначит меня простым рабочим. Так это ненадолго, люди увидят, что я умею работать, и скажут: ставь Егора бригадиром… А потом, — проглотив новую порцию, продолжал мечтать, — потом и самим председателем выберут… Вот увидишь! — Но в розовые мечты и взлеты фантазии вкрадывалась и тревога: — А не слышала ты ничего о тех, что я отводил в комендатуру?

— Где я могла слышать, никуда не выходя. Нас же все чурались, даже и отца, покойника, все обходили.

— Ай, батя, батя! — уже сильно захмелев, закричал на всю хату Егор. — Загубил ты нас, батечка, загубил… А где его Библия?

— На что она тебе?

— Душу отвести, мама, почитать хочу…

И старуха вынула из сундука пожелтевшую книгу. Егор раскрыл и, найдя место, которое некогда часто читал отец, забубнил:

— «Будь тверд… тверд… перемена… перемена… терпелив… терпелив… Воздаяние божие…» Вот тебе воздаяние! — И, налившись кровью, рванул из книги засаленные листы, разорвал их на мелкие кусочки и швырнул на пол. — Вот тебе воздаяние, Исайя! Вот тебе воздаяние, Исайя!

Мать выхватила у Егора Библию, положила в сундук, заперла, стала подбирать с пола клочки.

— А где Агапка? — вспомнив про крест, чуть успокоившись, спросил Егор.

— О-го-го! Агапка теперь вышла в люди!

— Куда она вышла? Может, уехала? — с надеждой сказал Егор.

— Да зачем ей уезжать! Она же здесь в золоте ходит.

— В золоте, говоришь, — встревожился он. «Неужто она нашла тот крест?»

— В золоте. При медали.

— Ну, при медали, — успокоился он. — А за что же это ей?..

— Да за телят. Телят выращивает.

— А где ее дети? Она ж говорила, что двое у нее было?

— Двое и есть. Мальчик и девочка. Парень уже школу кончил, трактор водит. А девочка еще учится.

— И живут же люди… живут. Вот тебе и перемена. Перемена…

И, опрокинув еще полстакана, поднялся, покачнулся, пошел к кровати, плюхнулся на нее во всем, в чем был, даже не снял ботинок, и захрапел на всю хату…

Мать, глянув на сына, вздохнула еще тяжелее и снова подумала, что нет в нем перемены… «Что из него будет? — тревожилась она, ведь и тогда — зря он попрекает отца — никто же не посылал его в полицию. — Никуда не посылали, есть было что, пускай бы себе выжидал, как оно выйдет, недаром покойник Сахон говорил: терпение нужно! Не было терпения ни насчет водки, ни насчет гулянки… Вот отмучился, а что дальше?.. Не простит ему Василь Руткевич, не простит… Если даст работу, так нелегкую… А как еще люди посмотрят… Со мной, старухой, невиноватой, не очень-то разговаривают, а с ним…»

И она, укрыв сына простыней, вышла из хаты, все еще тяжело вздыхая.

2

У председателя колхоза Василя Руткевича в первый раз за весну выпал свободный вечер. И он рад был отдохнуть со своими меньшими — Марфенькой и Андрейкой. Они поделились с отцом своими заботами: скоро экзамены. Потом посмотрели по телевизору короткую передачу. А когда услышали, что в праздник Победы в Минске состоится парад фронтовиков и бывших партизан, пристали к отцу:

— Ты и нынче на парад поедешь?

— А как же, ведь я там со своими друзьями встречусь. Но раньше отпразднуем дома, здесь.

— Возьми и нас в Минск, — прижалась к отцу Марфенька.

— Это от вас будет зависеть, от того, что принесете мне из школы.

Андрейка молчал. Старался держаться по-взрослому. Всегда с уважением смотрел на отцовскую искалеченную, без трех пальцев, руку, которой так неудобно было делать что-нибудь по хозяйству.

Василь Руткевич не раз рассказывал детям о своем последнем бое под Берлином, где его ранило осколком мины. Слышали они от него и о том, как жили в лесу и как боролись партизаны, как шла рельсовая война; о ней напоминал и плакат, висевший у них на стене. Марфенька, ластясь, упросила отца еще раз рассказать об этой войне, с которой не вернулся их дедушка.

— Вы видите здесь, как разламываются, налетая друг на друга, вагоны, как пламя взрывов освещает лесную ночь и покореженные рельсы взлетают под самое небо…

Вот залегли с автоматами партизаны, отстреливаясь от немцев и полицаев. Среди партизан был и ваш дед, и я, тогда еще молодой парень… Мы лежали, как эти, здесь нарисованные. А дед ваш присоединился к нам после того, как подложил мину под рельсы. Это его работа, этот взрыв. Здесь нарисован лишь один случай, а сколько их было по всей Белоруссии — и не сосчитать. От Бреста до Витебска, от Гродно до Гомеля дрожала вся земля… Много было взорвано тогда рельсов, разбито вагонов. И уничтожено фрицев… Но были и у нас жертвы. Тогда и погиб ваш дед. Он командовал взводом и, приказав отходить, остался прикрывать отход. Не успели мы отползти и сотни шагов, как услышали, что замолк его автомат. Вернулись мы вдвоем с товарищем и уже неживого принесли в лес. А теперь вы сами знаете, где лежит ваш дед со своими друзьями… На памятнике ярко горят их имена. Вот в праздник Победы мы прежде всего навестим их. А потом зажжем костер.