Вместе с комиссаром - [38]

Несколько дней мы были гостями нового народного воеводы генерала Завадского. Твардовский и я жили вместе в одной комнате. Как-то вечером, переговорив обо всем, мы вздумали попеть. Твардовский, не обладая каким-то особым даром, пел с большим чувством. Вот мы и заводили все, что нам припоминалось. Больше народное: русские, белорусские да и украинские песни. И «Вниз по Волге», и «Ой расцвіла ружа», и «Реве та стогне». И как-то незаметно мы остановились на «Коробейниках». Ну и увлеченно же затянули мы «Ой, полна, полна…», даже Павло Григорьевич, услышав, не утерпел и пришел подтянуть. И Твардовский спросил:

— Скажите, Павло Григорьевич, вы, конечно, большой мастер пения и наших певческих данных высоко не цените… Но слова ведь, слова какие?.. — И в упор: — А вы любите Некрасова?..

Милый Павло Григорьевич, застигнутый врасплох да, очевидно, обожающий Некрасова, запричитал:

— А як же? А як же?..

— Вот и Петрусь, — припомнил давний наш разговор, — так же мне говорил: «А як же… а як же…» — И Твардовский хотя еще шутливо, но уже категорически заявил: — А я очень люблю Некрасова. Никто так, как он, не разумел русскую крестьянскую душу… Я читаю его неизменно и каждый раз открываю в нем новое для себя…

Разве можно теперь вспомнить все, что говорил тогда о Некрасове Александр Твардовский! А говорил он вдохновенно, с глубоким знанием творчества Некрасова. И потом, когда мне доводилось слушать выступления Твардовского — то ли содержательные доклады, то ли просто слова о тех или иных литературных явлениях, — я всегда убеждался, как неисчерпаем кладезь его знаний и как огромно умение всегда находить новое для подтверждения своих доводов.

У него, прямо скажу, кроме большого поэтического таланта, был и большой литературоведческий дар. Правда, он редко пользовался им. Но то, что осталось из выступлений Твардовского по вопросам литературы, особенно поэзии, весьма поучительно.

Он мало писал критических статей, хотя устно о творчестве того или иного товарища высказывался часто. Но вещи, особенно привлекавшие его, были всегда в центре внимания. Так, нашему Аркадию Кулешову повезло. Твардовский писал и много говорил о его известной поэме военных лет «Знамя бригады». Он же посоветовал своему старшему другу Михаилу Васильевичу Исаковскому перевести ее на русский язык. Да и потом неоднократно ставил это произведение на одно из первых мест в поэзии военных лет.

Александр Твардовский хорошо знал белорусский язык. И потому белорусская поэзия была для него полностью открытой. Он глубоко уважал наших старейшин и высоко ценил их творчество. Правда, сам переводил мало. Но иногда обращался к тому, что было для нас неожиданным. Вдруг появились в его переводе стихи сравнительно малоизвестного белорусского поэта Миколы Засима. И мы увидели, что проглядели их. А стихи по-настоящему народные, остроумные, с цепкой поэтической хваткой. И юмор в них острый, густой, партизанский…

Александр Твардовский никогда не скрывал своего отношения к любому поэту. Помню одно из заседаний секретариата Правления СП СССР. Шел разговор о делах издательских. Кто-то предложил многотомное издание нашумевшего в те годы поэта, утверждая, что все написанное им надо обязательно издать. Вот, мол, и Есенина теперь, что им ни написано, издают полностью. Твардовский взорвался:

— Ну уж позвольте!.. Что Есенина — это правильно. Я никогда не учился у Есенина, но считаю, что вашему кандидату, которого вы осмеливаетесь ставить рядом с Сергеем Александровичем, куда как далеко до него…

И все согласились, что сравнение нового претендента с великим русским поэтом неуместно.

Много лет доводилось мне встречаться с Александром Трифоновичем на разных пленумах и съездах, а чаще всего вместе работать в секретариатах Правления Союза писателей СССР. Он выступал редко, но, как, говорится, метко, и к голосу его всегда прислушивались. Ну а что касается поэзии, здесь его мнение было неоспоримым. А когда он возглавлял «Новый мир», напечатать стихи в журнале считалось за честь. Если уж Твардовский пропустил — значит, неплохо. Да и у меня, и у моих близких друзей были такие случаи, что из посланного Твардовскому цикла вдруг не появлялись на страницах журнала то ли стих, то ли два. Возражать редактору было бесполезно. Он всегда убедительно доказывал свою правоту.

Бесконечно требовательный к себе, был он таким же и по отношению к другим. Сам не спешил печататься, но уж то, что выходило в свет, по своей завершенности было безупречно. Работал он постоянно. Помню, что во время отдыха и лечения в Барвихе, встречаясь со мной на прогулке, он всегда говорил о том, чем тогда жил. По его, хотя и отрывочным, рассказам можно было судить, как движется работа.

— Ну, кажется, додумал до конца, — говорил он об одной из своих поэм. — Расставил колышки… А теперь только пахать, — говорил он, встречаясь через некоторое время. — И борозды кладутся как будто неплохо… — замечал уже через несколько дней, вспоминая о своей работе.

Твардовский, мне казалось, не любил выступать на больших литературных вечерах и собраниях с чтением своих произведений. Он не гнался за мельканием своей фамилии на бесконечных афишах по какому-либо поводу и без повода. А вот в кругу близких друзей, тех, кому он доверял и кого уважал, любил и почитать, и посоветоваться.