Вместе с комиссаром - [37]

О чем только не говорили мы в тот вечер… Купала интересовался положением на фронте, а было оно в те дни весьма грозным. Помню, что уверенность Твардовского хотя и в нелегкой, но безусловной победе над врагом вдохновляла старшего из нас.

— Так буду я дома, дорогой Трифонович? — всегда уважительно обращавшийся к Твардовскому, спрашивал Купала.

— Будете, и мы с вами будем, абавязкова будем, — допуская белорусизм в угоду Купале, утверждал Твардовский. — Хотя и нелегкая еще впереди дорога…

И запыленная гимнастерка, и следы от фронтовых ремней на ней у подполковника Твардовского как будто говорили о еще нелегком фронтовом пути до победы.

Конечно, читали стихи. И больше всего Твардовский. И конечно, «Василия Теркина». Купала восхищался фронтовым поэтом, и я помню, что, всегда немногословный, в тот вечер он неоднократно повторял:

— Як гэта цудовна!.. Як гэта цудовна!

Жаловался Купала Твардовскому на свое горе, на то, что где-то страдает в оккупации старая, беспомощная мать, и на то, что сгорело у него все приобретенное годами, особенно жаль библиотеку и оставленные рукописи. Хорошо помню, что, окрыленный встречей с Твардовским, его рассказами, прочитанной поэмой, на прощанье Купала уже приглашал Александра Трифоновича:

— Через несколько дней мне будет шестьдесят. Дорогой Саша, — и здесь он хотя уже отступил от величания по отчеству, но звал Твардовского, как всегда, на «вы», — вы не сможете приехать в Москву посидеть со мной, стариком, дела ведь у вас фронтовые… А после разговора с вами я уверен, что буду дома. Дайте слово, что проведаете меня на даче в Левках над Днепром…

— Даю слово, дядзька Янка, — уже совсем по-белорусски и не шутя заверил Купалу Твардовский.

Они расцеловались, но, к сожалению, встретиться им уже не довелось. Через несколько дней Янка Купала трагически погиб.

А с Твардовским встретились мы уже летом 1944-го в освобожденном Минске. Как-то иду я, задумавшись, по улице города, — и улицей это было назвать трудно, одни руины да задымленные остовы былых зданий вокруг, — вдруг слышу знакомый шутливый голос:

— Да никак это сам товарищ Бровка по своей освобожденной столице шагает!..

Я обернулся и, узнав Твардовского, не преминул отшутиться:

— С вашей помощью, товарищ Твардовский!..

— А что же ты думаешь! — Он продолжал полушутливо: — В этом и моя какая-то доля есть.

— Ну раз так, пошли ко мне!..

Твардовский был вместе с Евгением Воробьевым. То ли приехали они в Минск с фронта в командировку, то ли заехали по дороге в Москву.

И мы действительно пошли ко мне на улицу Подлесную, где я временно жил, вернувшись на родину. По дороге поделились новостями фронтовыми — радостными, в то время ведь гитлеровцев гнали все дальше и дальше… Поскорбели о неисчислимых страданиях Белоруссии и о печальном облике Минска. Но ощущение приближающейся победы как бы отражалось на наших просветлевших лицах.

У меня, в маленьком, не обжитом еще уголке, мы, как водится, посидели по-фронтовому. Что-то добыл из скромных пайков я, да и Твардовский с Воробьевым потревожили фронтовые сумки. В общем, обед по тому времени получился на славу.

О многом мы говорили в тот день. И конечно, вспомнили Янку Купалу.

— Жаль, очень жаль, что не дожил Иван Доминикович, вот бы поплакал на радостях да и написал бы… Да и на даче в Левках, куда он меня приглашал, мы бы побывали…

Твардовский не очень любил читать во время таких бесед. Но на этот раз читал новые главы из «Теркина» да и стихи. Помню, что прочел ему и я свою небольшую поэму «Ясный кут». Были разговоры и даже небольшие споры о том, что хотелось бы видеть в нашей поэзии.

Вскоре после войны, это было в 1947 году, довелось мне быть с Александром Трифоновичем, Ильей Эренбургом и Павлом Тычиной в Польше. Это была моя, да, очевидно, и Твардовского, первая поездка за рубеж.

Наши польские друзья принимали нас от всего сердца. Обильно потчевали, по тому времени, может быть, даже слишком. Оно понятно. Мы вместе отмечали в те дни радость общей победы. Но внутренняя скромность Твардовского проявила себя и на этот раз. Однажды вечером, делясь своими впечатлениями о прожитом дне, Твардовский сказал:

— А знаешь, как-то неловко получается: ведь народу, и нашему, и польскому, живется еще нелегко. Карточки. Иногда с трудом рука с вкусным куском ко рту подымается.

Но это отступление. А поездка была весьма интересной, по-настоящему необходимой. Мы проехали тогда почти всю Польшу. И выступали, выступали… И среди рабочих в заводских клубах, и у крестьян, и у литераторов, и у ученых. Надо было видеть, как восторженно везде принимали Твардовского. Поэзия его в то время была очень популярна и в Польше. Да и поэтическую, образную речь его, мне казалось, слушатели воспринимали легко.

Была у нас и одна тяжелая поездка. Это в Освенцим. Мы ходили по хмурым баракам, где гибли тысячи и тысячи, стояли, опустив головы, у печей крематория, сквозь которые прошли дымом сотни тысяч, склоняли головы у стены, где расстреливали обреченных, с ненавистью смотрели на окна дома, где во время казни играл оркестр и веселились эсэсовцы. Твардовский весь день был молчалив. Я никогда не забуду, как у крематория он по-братски молча пожал мне руку, будто поддерживая меня, ведь он знал, что здесь погибла и моя мать. Мы проходили огромный барак, в котором разостланными на полу хранились волосы — и детские, и седые, волосы всех колеров, остриженные перед казнью, чтобы использовать их потом для матрацев…