Вместе с комиссаром - [29]

Где-то далеко пропела пастушья труба. Христя встрепенулась. Ведь она вправду дома, а проклятый Аушвиц где-то там, кажется на другом конце земли. Она даже не знает, как попала в родные места и сколько дней была в пути. «А может, мне кажется, что я дома, — испугалась Христя. — Может, это не я, а кто-то другой пришел сюда, а я лежу там на грязных нарах, — не верила, что можно было вырваться из этого пекла. — А может быть, я только сплю», — Христя даже ущипнула себя за руку. — Больно… и значит, живая… — Вот уже сколько лет, как Христя знает одно только чувство — боли… И сегодня, хотя она вернулась, но боль в груди не стихает, а становится острее. Христя глядит на дорожку, что желтым пояском покатилась в сторону леса, и глаза ее ищут Максимкины следы. Ведь он бежал тогда впереди, чтобы спрятаться, как говорил, на густой елке в беличьем гнезде от злых разбойников, что убивали людей и жгли хаты.

Поправив небольшую котомку за спиной, она идет к лесу, хотя деревня, знает хорошо, остается в стороне, за пригорком. Только ей одной на песке дорожки видны такие маленькие отпечатки пяток и пальчиков сына. И она выбрасывает из головы то, как лагерная «капа», ощерив зубы, вырвала у нее из рук остывшее тельце и кинула в тачку. Нет, видно, этого не было. Это только сон. А ее Максимка там, в лесу, и в самом деле под густой елью, где была их землянка. Она помнит, как мальчик прижимался к ней в темные ночи, когда грохотало вдали и таинственно, тревожно гудели деревья.

Христя прибавляет шаг. Торопится. Вот уже знакомая кладочка через ручей. Тут Максимка попросил напиться. Она даже позволила ему немножко посидеть на доске и поболтать в прозрачной воде босыми ногами. Христя вспомнила, как, уходя, мальчик еще раз жадно припал к воде, и ей сейчас тоже захотелось утолить жажду. Став на колени и сполоснув руки в воде, зачерпнула полные пригоршни и припала к ним губами… Напившись, мокрыми руками провела по лицу. Показалось, что какая-то сверхъестественная сила наполнила грудь и даже глаза стали видеть зорче. Христя еще больше заторопилась. Теперь она твердо убедила себя, что там, в лесу, ее ждет радость. Она пристальней вглядывалась в чащу, и ей казалось, что вершины деревьев приветливо клонятся ей навстречу. А когда вошла под их густую сень, сосны и ели, и верно, гомонили ровным, размеренным гулом. Как будто ничего и не изменилось. Правда, то там, то сям торчали деревья со срезанными макушками, чаще попадались выворотни, но так, помнит, бывало не раз, когда над лесом проносилась буря. Только трепещущие осинки шелестели, словно хотели что-то поведать, и она спешила скорей туда, в густой ельник на островке, где, помнит, так уютно было с Максимкой. Вот уже и тропка, которая ведет от лесной дорожки туда, где, наверное, ждет ее родной маленький мальчик с белым вихорком на круглой головке. Он всегда неожиданно выбегал к ней навстречу.

Но — что это? — тропка как будто заросла. «Видно, мало ходят по ней, да нет, это, должно, после дождей так поднялась трава», — утешает себя Христя… А Максимка ее там, она верно это знает… Вот и примета уже близко: вон он, высокий пень, обросший седым мохом, как бородой… Все звали его «дядька Антон», да он и в самом деле был похож на дядьку Антона, который жил в конце села.

Она, поравнявшись с пнем, невольно склоняет голову, словно здоровается с ним, и ей кажется, что он смолистыми глазами отвечает ей и тоже будто бы торопит… Христя еще больше спешит… Дятел стучит по коре часто-часто, а сердце Христино бьется еще чаще, чуть не выскочит из груди. Ноги не поспевают за ним, они путаются в траве, и, зацепившись за узловатый корень, Христя падает. Но ей не больно, нет… Она наскоро утирает вспотевшее лицо, поправляет котомку на спине и идет еще быстрее…

Вот уже пройдено последнее моховище с большим выворотнем. Сюда в сильную жару не раз приходили с Максимкой напиться. Он сперва сдувал длинноногих плавунцов с поверхности воды и жадно пил, склонив белую головку у черно-сизых, узловатых корней прилегшей набок столетней ели. Тропка поднимается в гору… А вон и те землянки, где жили они с соседями, только ее была самой дальней, в такой глухомани, что редко кто туда добирался. Максимка на их, как его называли, лесном хуторе скучал, недаром он часто просился сюда, к этим тесно собравшимся землянкам, на село. Но зато там было тихо. Трудно и разыскать их. Христя поднимается на пригорок. Что это?.. Двери в землянках раскрыты. Может быть, все ушли в поход и еще не вернулись? А там, в густом ельнике, ждет, наверно, ее мальчик. Ведь она просто возвращается с задания. Нигде в дальних краях она не бывала. И Христя, наклонившись, раздвигая молодой сосняк, продирается сквозь заросли… и вот они — три старых густых ели. Ветви такие могучие, что сквозь них и неба не видно… Ни одна капля дождя не могла пробиться к земле у толстенных комлей… Сейчас-сейчас выбежит Максимка. Это ничего, что его пока нет, верно, где-нибудь заигрался, но он здесь, она знает. Ведь вон его штанишки и рубашечка, которые она повесила сушить, чтоб дать ему в воскресенье чистые… Она хорошо видит, что там и висят, где повесила. Сердце ее чуть не выскочит от радости. Сейчас она снимет одежки сынка, выкатает, чтоб стали мягкими, и поможет маленькому одеться. Христя, задыхаясь, бежит к веревке, где висят вещички сына, хватает их руками, но только клубы серой пыли поднимаются там, где висели Максимкины рубашечка и штаники, и Христя падает…